Евгений Шкловский - Фата-моргана

В другие сферы ее тянуло. Торопясь, словно примеривала небытие, пыталась хоть чуть-чуть раздвинуть непроницаемую завесу.

Может, ей и удавалось…

Евгения Шкловского плодовитым писателем никак не назовешь – за десять с лишним лет работы в прозе выходит всего лишь четвертая книжка его рассказов. А рассказ – жанр трудный, особенно в той его модификации, которую разрабатывает Шкловский (пожалуй, единственный в современной русской литературе).

Читаются рассказы Шкловского медленно: после каждого текста просто физически требуется передышка – не то чтобы для «осмысления» прочитанного, а просто по причине сильнейшей концентрированности этой прозы. Как таблетка: проглотил махом, а потом она долго растворяется, прежде чем начинает работать таинственная химия взаимодействия веществ. Лучшие рассказы Шкловского подолгу разворачиваются в сознании, прочитанное вступает в сложные связи с собственным опытом, принимается или отвергается, словом, порождает некий напряженный процесс. Не «захватывает» (поскольку не беллетристика), но «задевает», «застревает» в голове, и от некоторых образов приходится мучительно отделываться, чтобы не мешали нормальной мыслительной жизни.

Четверть века назад Владимир Маканин озадачил советскую читающую публику рядом рассказов, которые как бы «размечали» сложившуюся и устоявшуюся социальную реальность. Человеческие типы и ситуации, созданные в рассказах «Отдушина», «Ключарев и Алимушкин», «Человек свиты», «Гражданин убегающий» и некоторых других, были моментально «узнаны» и вокруг них развернулась малопродуктивная в те времена дискуссия, причем автору доставалось за прохладную отстраненность, за исследовательское бесстрастие, непривычное для советского читателя, вскормленного из романтической соски. А Маканин, занимаясь своей антропологией, опасно приближался к очень «взрослым» (почти непереносимо страшным) для тогдашнего советского сознания мыслям о человеке, и потому как бы «задерживал дыхание», щадя себя и читателя.

С тех пор много воды утекло, радикально изменился социальный пейзаж, литература переболела всеми детскими болезнями и старческими недугами, и решительно никто не хотел заниматься тем, что начал тогда Маканин – исследованием вариантов человеческой нормы. Катаклизмы вынесли на поверхность столько экстремально-ненормативного, что литературный мейнстрим ринулся в то просторное русло, обещающее несмертельные приключения.

Шкловский остался с нормой – и с нормой письма, опирающейся на добротный психологический реализм, и с нормой мирнотекущей, несмотря на все катаклизмы, человеческой жизни. Он оборудовал свою приватную, на отшибе от столбовой дороги, лабораторию новой, более сильной, чем у предшественников, оптикой, и обнаружил давно известное, но как-то за множеством дел подзабытое: «электрон так же неисчерпаем, как и атом». Он обнаружил, что «нормальный» человек – не убийца, не шизофреник, не наркоман, не дебил, не бомж – существо пороговое, сохраняющее видимость стабильности невероятными ежедневными, ежечасными усилиями. В реальности эти усилия автоматизированы, в прозе Шкловского механизмы даются «в разрезе», как на стенде, и от этого временами не по себе.

Прозаик берет простейшую бытовую ситуацию – самую типовую, и из этого мелкого зерна на наших глазах вырастает мощный куст психологических проблем, целая драма нормальных вроде бы человеческих отношений: «Я спрашиваю, а она не отвечает. Или – не спрашиваю, а просто говорю небрежно: пока… Если я так говорю, а ничего не спрашиваю, то это уже нарушение ритуала, сразу осложняющее наши и без того непростые (простых не бывает) отношения. Осложняются тем, что как бы намекают на их простоту и обычность».

Такова, в сущности, каждая ситуация «нормальной» жизни, человек всегда идет по минному полю, вынужденный ежесекундно выбирать, куда ступить, чтобы сохранить тот баланс свободы и зависимости от другого, который не угрожает ни «норме», ни «самости».

Читая прозу Шкловского, часто вспоминаешь сартровское «ад – это другие», но еще чаще его проза напоминает о том, что человек носит свой ад в себе. «Нормальный» мир чрезвычайно опасен, ближние и дальние заряжены сознательной или бессознательной агрессией, жить холодно и страшно, избежать столкновения невозможно. Ощущая это, человек строит психологические «баррикады», сам невольно насыщаясь агрессией и порой теряя представление о «пределах необходимой обороны». Все такие ситуации Шкловский пишет, всё увеличивая и увеличивая масштаб, поскольку главная, как кажется, его задача – понять, где точка перехода, где норма выворачивается патологией.

Чрезвычайно трудно, применяя такую сильную оптику, воздержаться от соблазна разных «окончательных» выводов, не впасть в демонизацию обуревающих человека страстей и комплексов, не встать в позу равнодушного наблюдателя. Шкловский этих соблазнов избегает, избрав интонацию благожелательного (не благодушного) удивления. Поэтому его проза не подавляет концентрацией проблем, не опустошает, а озадачивает, даже пробуждает некий новый интерес к жизни, поскольку предлагает новые инструменты ее познания и неожиданно формулирует кое-какие «вечные» к ней вопросы.

Александр Агеев