Евгений Шкловский - Фата-моргана

А вот теперь Н. заболел, тоже жизнь. Ну да, и здоровье – жизнь, и болезнь, но если здоровье не столь требовательно, то болезнь уже нечто иное. Р. изредка встречал жену Н., которую не сразу узнавал (память плохая на лица), но иногда все-таки узнавал и тогда спрашивал, как дела у Н. Так вот, сначала дела были ничего, более или менее, а тут вдруг озабоченность и пасмурность в миловидном личике: неважно дела… Оказалось, что Н. давно уже заболел, тяжелый грипп, неожиданное осложнение – на почки, он не то что из дома не выходит совсем – с кровати встать не может (запрещено).

Почки – противно, посокрушался Р., у него тоже когда-то было, но сейчас вроде прошло, зеленый чай хорошо помогает, травы всякие. Но у Н., похоже, гораздо серьезнее, так Р. понял со слов жены его. Что уж там зеленый чай…

И вот теперь он знал, что Н. болен, лежит в своей квартире в соседнем доме и никуда не выходит, и уж теперь ему точно одиноко, потому что когда человек болен, то все обостряется (экзистенциальное), тут бы надо непременно зайти проведать, по-соседски, как навещают больного. Он лежит, не вставая, судно белое под кроватью, но все равно подтекает, потому что почки, противно, самому не справиться, а жена где-то замешкалась, и жутко неловко от своей беспомощности, и что на простыню – желтые пятна, мокро, запах…

Литератор все видит, и слышит, и чувствует – наблюдает, другой бы человек, нормальный, не обратил бы внимания, а если б и обратил, то не стал бы в себе держать, мало ли что в жизни, а он вроде нарочно пришел – за впечатлениями, за новым опытом, который хоть и с другим, а все равно – опыт, потом куда-нибудь, в какой-нибудь текст непременно вставится.

Так что и Н.– вроде не просто сосед и не просто Н., а все равно что подопытный кролик, все равно что рыбка в аквариуме. Все это чрезвычайно ясно представляется Р. (как будто действительно навестил), даже запах начинает чувствовать – урины, лекарств, видит, как капельки скатываются.

Но если бы это не Н. заболел, а Р.– разве б иначе было? Н. бы пришел и увидел точно так же, ну может, чуть по-другому: и свалку в углу кухни из всякого бытового сора (пакеты, картофельные очистки, скомканная бумага…), и мелькнувшее в полумраке прихожей лицо жены Р., и шинель Грушницкого, и крест из ценной породы дерева, и его самого лежащего, судно под кроватью, самому не справиться, а жена где-то замешкалась, жутко неловко от своей беспомощности, на простыню подтекает, желтые пятна, мокро, запах…

Проходя в очередной раз мимо, Р. смотрит на окна на четвертом этаже, откуда (светящиеся или темные) – вроде как укор. Ведь рядом проходит, почему не заскочить, не расспросить про здоровье, не рассказать, что делается на белом свете?

А что делается на белом свете? Что было, то и есть…

Формально слишком.

И опять ведь узрит, вынаблюдает что-нибудь такое, что потом непременно будет просачиваться в текст (подтекать): чем резче и жестче, тем лучше (тем хуже), потому что литература – такое суровое и безжалостное, в сущности, дело, ей все в строку, даже самое гадкое и неприглядное.

Только Р. от этого, а еще больше – от себя самого, муторно. Потому он и не пойдет к коллеге Н. Пусть тот живет как может, в шинели (Грушницкого), с мундштуком и с судном, с крестом или с подковой, с женой или без, пусть, главное, выздоравливает – но без него, без Р.

Не так уж они в конце концов знакомы, шапочно вполне, хотя и соседи. А что вроде как коллеги, причем достаточно редкой породы, тоже вовсе ничего не значит. Может, и тем более ничего не значит, потому что литератору от литератора, даже если они в разных жанрах и делить им нечего, лучше держаться друг от друга подальше.

Чтобы все-таки жизнь, а не сплошь литература.

Если бы она знала, как ей повезло – читать мои письма, адресованные не кому-нибудь, а именно ей. Когда я пишу, то вижу, как она склоняется близко к листочкам бумаги (близорукость), пряди волос ее то и дело падают на них, и она нетерпеливо их отбрасывает, они снова падают, и это постоянное движение раздражает даже больше меня, чем ее. Нет чтобы собрать волосы на затылке (ей пошло бы) – скрутить в узел или завязать хвостик, тогда бы не нужно было делать лишних движений, мешающих сосредоточиться.

Придет время, и она поймет, что ей и впрямь повезло: сейчас так редко пишут друг другу письма, а тем более такие, как мои, с подробными описаниями окружающих ландшафтов, бездонной голубизны неба, и вообще обо всем, что попадает в поле зрения.

Я и сам иногда не понимаю, зачем ей все это описываю, но не могу удержаться, потому что желание поделиться с ней необоримо, и потом, пока она читает мой не очень разборчивый, хотя и ровный почерк, мы – вместе. И все, что попадает в письмо, оказывается гораздо реальней, нежели то, что видит она сама. И, главное, гораздо красивей и интересней. Хотя бы потому, что я постоянно удивляюсь этому миру, а значит, и мое зрение гораздо изощренней, чем ее, и теперь, во время чтения, когда она видит все моими глазами – разве может быть что-либо большее между двумя людьми? Правда, можно усомниться, что действительно видит – а вдруг все не так, просто я себе это вообразил, потому что мне так хочется.

Это старомодно – писать длинные письма. Даже трудно представить сегодня роман в письмах – дешевая имитация, да и кто его будет читать? В романе должна быть интрига, сюжет, действие, а письма – это почти всегда медитация, если, конечно, это настоящие письма, а не реплики и скудная информация, которой обмениваются нынче по электронной почте. Сразу видно, что человек спешит, стуча по клавиатуре, а потом нетерпеливо, словно избавляясь от скучной обязанности, нажимает энтер, отправляя мессидж в пустоту виртуальной дыры.

Это и есть общение с пустотой, апофеоз скорости и прагматичности.

Нет, письмо должно идти долго, мучительно долго, пробиваясь сквозь плотность реального мира, обминаясь в руках почтальонов и задыхаясь в почтовых мешках среди массы других писем, пахнущих бытом, клеем, марками, чернилами, бензином, тоской и еще бог знает чем. Письмо нужно ждать, ждать, ждать, нетерпеливо заглядывая в почтовый ящик… А когда оно приходит, с легким сердцебиением касаться подрагивающими пальцами конверта, ощущая его шероховатость, волноваться, разрывая его и вытягивая из недр белый листок бумаги, испещренный мелкими синими или черными буковками.

Можно, конечно, и по-другому: это мне повезло, что она читает мои письма. Она, такая, нет, «равнодушная» не то слово, такая… сама по себе, чужая. Ну да, нашу случайную встречу (два часа в самолете в соседних креслах) даже настоящим знакомством трудно назвать. Так, перекинулись впечатлениями – о погоде, о последних интересных фильмах, и все, пожалуй… В руках у нее какой-то детектив неизвестного мне автора. Но на мой вопрос, что она предпочитает из литературы, только поморщилась и невнятно что-то пробормотала, все понятно: вопрос не по адресу. В киношках разбиралась чуть лучше и даже смогла вспомнить, кто режиссер «Парка Юрского периода».