Евгений Шкловский - Фата-моргана

Индейки так индейки.

Мы вооружались довольно увесистыми камнями и залегали за бугром неподалеку от пруда, где днем обычно никого из людей не наблюдалось, значит, и нас никто видеть не мог. Меж тем именно здесь, не подозревая об опасности, разрозненно паслось толстомясое индюшачье племя.

Высовываться мы опасались и булыжники всячески маскировали, поскольку, неровен час, кто-то из деревенских мог нас и отследить, а тогда и хлопот не оберешься. Рисковать особенно тоже не хотелось – как ни крути, а все-таки частная собственность.

Что требовалось, так это подходящий момент, когда какая-нибудь из зазевавшихся птиц забредет поближе к бугру, ну а дальше…

Что же касается самих индеек, то они, надо отдать должное их проницательности, тот бугор с самого начала, словно уловив исходящую оттуда угрозу, сразу не взлюбили. И бродили, мирно поклевывая в травке, на приличном расстоянии от него. Пару бросков это, однако, нам не помешало сделать, но, увы, безуспешно.

Да и что это были за броски? Курам (индейкам) на смех, как говорится. Ладно, промах, но даже и при попадании, скорей всего, ничего бы мы не достигли. Все дело в некотором мандраже, который невольно испытывали мы, словно опасаясь и взаправду попасть в цель. Что ни говори, живые были существа, хоть и несимпатичные на вид. Лапками передвигали, глазками-горошинками поблескивали, даже клекотали время от времени.

Забавная птица.

Так что не одна рука, похоже, дрогнула в тот момент, когда вроде бы представлялась реальная возможность. В общем, охотники из нас были те еще. И кушать вроде хочется, но вот птицу порешить, даже камнем – не получается: кишка тонка…

Вот так, лежа на травке и с волнением следя за пасущимися индюшками, но одновременно видя и пруд с нависающими над ним ветвями плакучих ив, на скользящие по воде тени, на небо с белоснежными облаками, мы постигали науку единения с природой.

Мы любили и этот пруд, и эту птицу, и шелестящие над головами листочки дерев, разве только сами себе не очень нравились: слабаки, оторвавшиеся от естественного строя жизни. Дети асфальта, утратившие решимость и неколебимость охотников, чья добыча – жертвоприношение веселому богу полей и лесов. Даже смирные домашние птицы, лишь и существующие, чтобы наполнить человечью утробу, нам были не по плечу – только и могли, что с вожделением и одновременно страхом наблюдать за их беспечным неторопливым снованием.

Мы не стыдились (или стыдились втайне) своей беспомощности и, поедая макароны с говяжьей тушенкой, со смехом и всякими подробностями рассказывали о своих приключениях.

Впору нам всем было записываться в вегетарианцы, в «зеленые», еще в кого-нибудь… Ничего мы не могли, что положено настоящим мужчинам, в крови которых живы эти первобытные навыки. Не лисицу или зайца и уж тем более не медведя, не глухаря или вальдшнепа, а самую заурядную жирную индейку – и ту, стыд и позор, не могли добыть.

Все улыбались, слушая наши истории (а было уже несколько опытов), и Витя Смоленский в том числе, хотя его карие глаза, как обычно, оставались грустными. Чемпион по армрестлингу, Железный Дровосек, он не участвовал в наших бесплодных, отчасти даже унизительных вылазках. В свободное время он сидел где-нибудь на отшибе, в уголке и читал «Илиаду» на древнегреческом (а может, это была «Энеида» на латинском). Привалившись к стенке или к стволу дерева, весь сжавшись в комочек, щупленький, он казался совсем маленьким, тихим и жалким.

Если бы каждый из нас не ощутил уже не раз его железную чемпионскую хватку, непобедимость его тонких, словно из металла отлитых пальцев, то впору его и впрямь пожалеть – так далек он был от наших житейских забот и волнений, от попыток доискаться в себе первобытности, дабы обрести наконец мужскую идентичность и еще что-то, нам самим неведомое.

Что-то каждый из нас (и все мы вместе) должен был завоевать, какую-то жертву принести таинственному богу природы, без которой нас могли куда-то не впустить или во что-то не произвести (обряд инициации). Какую-то невидимую границу мы пытались перейти, она нас тревожила и мучила, хотя мы и смеялись над собой и своей мягкотелостью, и смех примирял нас с собственной нерешительностью.

Так вот, главное событие, к которому автор так долго подводит это повествование, произошло почти в самом конце срока, после ночной прощальной оргии, устроенной напоследок в полях возле одного из огромных стогов сена.

Какими-то кружными путями возвращался Витя ранним сырым и туманным утром в нашу деревню. Туман стоит отметить особо: он был таким густым, что ничего не видно в пяти метрах и запросто в нем заплутать, что, собственно, с Витей и произошло.

Шел он долго и куда забрел, судя по всему, не окончательно еще протрезвевший, ему самому было неведомо. Ясно только, что дома, которые вдруг выплыли из белесой пелены, к нашей деревне не имели никакого отношения, и сколько Витя ни всматривался, ничего узнать не мог.

Представьте себе: в воздухе разлито белесое марево, сквозь него если что и узришь, то метрах в пяти максимум, а все остальное тонет безнадежно, и где-то там, меж седых мокрых клоков – серый силуэт, несколько размытый, бредущего человека. И вдруг, ну да, вдруг – пурх… что-то такое, белое же (или седое), как этот туман, будто оторвавшийся от него клок, буквально из-под ног… С шумом и клекотом.

Только Витя, маленький, щуплый Витя, чемпион по армрестлингу, и здесь оказался на высоте. Не подвела реакция: раньше чем он сам понял, что случилось, в его железных руках уже шумно трепыхалась и билась крупная птица, а секунду спустя, дернувшись пару-тройку раз (о ужас!), затихла навсегда…

А дальше…

Дальше он брел по туманным стогнам, устало присаживаясь иногда передохнуть и на привалах методично ощипывая крупную, довольно увесистую добычу, словно пытаясь таким образом облегчить себе ношу. Что ему грезилось пока он шел – никто не ведает. Может, строки «Илиады» на древнегреческом или «Энеиды» на латинском всплывали в еще гудящей от хмеля голове? И вовсе не Витя Смоленский, а хитроумный Одиссей возвращался на свою родную Итаку, где ждала его истомленная назойливыми женихами, почти отчаявшаяся Пенелопа.

Уже и солнце взошло, и туман постепенно редел и истаивал, открывая глазу вольный простор и желтеющие осенние нивы, когда щупленькая невысокая фигурка, насквозь мокрая и продрогшая, выросла в дверях кухни и с несколько смущенным видом протянула почти готовый к употреблению продукт.

Эх, надо видеть этот неповторимый королевский жест!

На обед всех ждал вкуснющий индюшачий бульон с лапшой, а кое-кому даже попадались куски белого нежного мяса.

Рубеж был преодолен, мир снова свеж и первозданен.