Евгений Шкловский - Фата-моргана

Саша Гуров после той поэтической ночи звонил, куда-то звал его, приглашал на какие-то вечера, он даже на один какой-то выбрался, однако этим и ограничился, не тянуло почему-то больше – не до того, и потом еще пересекались пару раз, но тоже как-то скомкано, обрывисто, такого общения, как в ту ночь больше не получалось. Да и находилось всегда что-то более важное – он как-то и не придавал значения… Имя мелькало в прессе – стихи, статейки о литературе, все духоподъемно, возвышенно, чуть приторно… Время от времени звонки повторялись. Гуров говорил о себе, о том, как хорошо принимают его стихи, сколько у него напечатано там-то и там-то, про предложения издательств, делал многозначительные паузы, приглашал к себе… Не удалось. Чего-то не хватало в отношениях, какого-то моторчика. Ну стихи, ну «в стране как в космосе – пустота» (запало: то ли строчка из стихотворения, то ли признание, в ту июньскую ночь), ну вопросительный взгляд, словно ждал от него какого-то ответа… Почему от него-то?

Так и сгинуло, рассосалось в никуда. И Гуров пропал, из прессы и вообще, никто про него ничего не знал: то ли жив, то ли нет… То ли здесь, то ли в иных пределах.

А ведь сколько раз сам проходил мимо, как бы не замечая, как бы не узнавая, – потому только, что не был уверен: его узнали. Человек идет, погруженный в свои мысли, сосредоточенный. Или смотрит в другую сторону. Если не замечают или не узнают, то надо ли окликать или напоминать? А может, он изменился так, что действительно узнать трудно. Словно это уже не он, а кто другой. Словно уже не эта, а некая иная жизнь, только место то же. Стоит ли возвращаться?

Пробегал, проходил, проплывал на эскалаторе, скользнув взглядом и мысленно отметив: ага… Ну и ладно, ну и что успеешь сказать, если вообще будет, что сказать, потому что и раньше-то перемолвились разве что одним-двумя словами.

Все-таки терзало: кто же? А вдруг действительно та женщина? Но ведь ее давным-давно не было в городе, в стране… Маловероятно. В желтой такой курточке, рюкзачок через плечо, короткие под мальчика темные волосы, тонкие усмешливые губы (не красила) и сумрачный, слегка настороженный взгляд, светлеющий при улыбке. Такой и запала, когда вышла из поезда на станции «Шаболовская» – он давно ее поджидал у эскалатора. Хорошо так, белозубо вдруг улыбалась, сразу как бы приблизясь из дальней дали, и лицо смуглое озарялось, словно выступало из тени – только в эти минуты с ней и было хорошо, легко. Однажды вдруг весело, лукаво на него оглянувшись, запрыгала на одной ноге, как бы играя в «классики». Словно руку ему протянула, через годы, подглядев, – он ведь тоже в детстве играл, прямо возле подъезда во дворе мелом были начерчены.

А так вынашивала замкнуто что-то в себе, тревожное, словно какую-то проблему решала.

Они недолго встречались, затягивало ее в сумрачность, может, незаметно для самой. Замыкалась и молчала, а ему что оставалось? Только ждать, когда вдруг займется рассвет, когда сквозь тучи сверкнет солнечный луч. У моря погоды. «Ни с кем мне не было так спокойно…» Приятно, но как-то слишком многозначительно, а главное, обязывающе. Спокойно – это как? Про нее (да и себя) так бы не сказал. Сумрачность тревожила. Червячок глодал где-то в самом нутре: все ли в порядке? Она в порядке?.. Неизвестно, что можно ждать от человека, если он что-то таит. Не высказывается весь.

Не было ощущения полноты присутствия. Ее присутствия. Где-то обрывалось, погружалось во тьму. Не находилось каких-то слов, приоткрывающих, высвечивающих. И что за проблема ее допекала – с ним ли связанная (вот решит, и тогда! А что тогда?), с жизнью ли вообще?..

И пресеклось все внезапно, с какой-то странной недоговоренностью – он закрутился, не позвонил (почему?), она не позвонила…

Отчего-то уверенность, что зовут именно тебя, а никого другого. Не понять, почему тогда не остановиться, не приблизиться. Окликать, а потом исчезать. Дурацкая игра в прятки – не дети же! Поток людей, правда, действительно большой – что ни говори, а час пик, толпа несет, толкает, не дает свернуть, настойчиво и упрямо влечет в одном направлении. Если уж попал, изволь двигаться вместе со всеми. Однако ж можно, если захотеть. Остановиться, упираясь ногами, плечом раздвигая поток, своевольно двинуться в противоположном направлении. Дождаться, когда двери сомкнутся, и набитый битком поезд, предупреждающе рявкнув сиреной, скрежеща колесами, заполнит на минуту голубым телом мглу тоннеля.

Минчевский здесь совсем уж был невероятен – и прежде-то почти не выходил из дома, когда он бывал у них с Олимпиадой Владимировной на Ордынке. Самое большее, что мог, это передвигаться (и то с трудом – лицо багровело от напряжения), по их небольшой двухкомнатной квартирке. Из своей девятиметровой комнатки в кухню или туалет, и все. Иногда даже с помощью Олимпиады, подставлявшей под большое мосластое тело худенькое острое плечо. Суставы ныли, ноги отказывали. Все болячки, что скопились за жизнь, особенно за годы на Севере, вылезли и начали изъязвляться. Собственно, так и познакомились – Минчевскому стало плохо в церкви во время литургии (душно было, и он, случайно оказавшись возле, вместе с худенькой, но очень прямоспинной женщиной (не старой) помог ему выбраться (тело тяжеленное), а потом, когда тот чуть-чуть пришел в себя, отдышался, поймать машину и отвезти домой.

Поразило лицо Минчевского – все из углов и теней, морщинами изрезанное, словно с картины Эль Греко. Величественное. А улыбка – застенчиво-жалкая, извиняющаяся: дескать, вот учудил… Сразу не отпустили. Минчевский, проглотив кучу таблеток, отлеживался на казавшемся маленьким под его грузным телом диване, занимавшем большую часть комнаты (остальное пространство – стеллажи с книгами, много книг), а Олимпиада хлопотала на кухне, собирала на стол.

Потом довольно часто бывал у них, слушая рассказы Минчевского – про Север, про жизнь, про случайности, которые вовсе не случайности, а «производное их отношения к миру». Хирург по профессии, он много всего повидал и до лагеря, и после. Возле дивана на полу столбиком высились одна на другой пухлые общие тетради – многолетние записи, которые он вел, «отчет» (большая красивая рука нежно поглаживала коленкоровую обложку). И рассказывая, когда сидели у него в комнате, кивал на них, словно те должны были подтвердить его слова.

Почему вот только – он? Ведь были, наверно, и более близкие.

Хотя, возможно, не складывалось. Претензий у Минчевского было много. Чересчур. У каждого, с кем пересекался раньше или позже, обнаруживались какие-нибудь неприятные изъяны или огрехи – суд его был нелицеприятен и строг. «В человеке нет правды». Насчет «выше» – только намеки, но и без того понятно, что если опора, то только там . Похоже, выговориться надо было. «Как-нибудь дам почитать» (поглаживание тетради) – быстрый многозначительно-внимательный взгляд. Вроде как: дать-не дать?.. А осознает ли?