Евгений Шкловский - Фата-моргана

Это, впрочем, ладно, но то, что увидел он, взглянув в зеркало, просто оглушило его. Оттуда, из зеркала, перед которым он обычно брился и причесывался, на него смотрел чужой человек – волосы седые, морщины, одутловатость, мешки под глазами. Старик не старик, но что-то вроде того. Жутко смотреть. Словно ссохся весь, скукожился, даже ростом вроде меньше стал… К тому же и слабость безумная, присесть хочется, прислониться к чему-нибудь.

Ужас!

Ф. еще не оправился окончательно от шока (щипки не помогали), как в дверь позвонили. Держась за стену, он, еле передвигая ноги, медленно прошаркал к выходу, долго возился и с прежде заедавшим замком, пока наконец не открыл. На пороге – стройная молодая женщина в легком белом платье, чуть раздуваемом сквознячком (нежное струение).

– Простите, мне нужен Ф., – красивый, мелодичный голос, до боли знакомый. Улыбка светлая такая, приветливая.

– Это я Ф., – еле-еле шепчет он, как-то странно шепелявя и шамкая при этом, чувствуя словно одеревенение языка.

Он – Ф. (вроде бы).

Женщина же будто не слышит его.

– Тут совсем недавно жил Ф., – она называет его фамилию.

– Это я – Ф., – механически повторяет он, испытывая неловкость и, что еще хуже, тупиковость ситуации.

Они еще некоторое время смотрят друг на друга, потом женщина опускает глаза:

– Тут какая-то ошибка, простите. – Она поворачивается и легко сбегает по лестнице, она торопится, словно за ней вот-вот могут погнаться.

Устало привалившись к косяку, Ф. долго смотрит ей вслед и все еще обоняет витающий у порога знакомый запах духов. Когда-то, давным-давно, лет сорок-пятьдесят тому назад, если не больше, он был близок с женщиной, у которой были похожие духи. И похожий голос.

Боже, как же давно это было!..

Кажется, Шопенгауэр сказал, что тот не философ, в ком нет ощущения призрачности мира. В таком случае философия – не что иное, как попытка – извлечь мир из этой призрачности. Из застилающего явления и вещи белесо-серого тумана, из ласковой майи, стелющейся перед нашими земными глазами, сквозь которые смотрят еще другие глаза, тоже наши, а может, и не наши, и те глаза тоже видят и не видят, и так неведомо сколько таких глаз, но печаль-то как раз в том, что мир все равно ускользает – не достичь нам его…

А может, мир на самом деле прост как дважды два – настолько прост, что попытки приблизиться к нему и тем более проникнуть в его суть заведомо обречены на провал, – ни сути, ни глубины, ни сложности, а просто он – есть, а все что мелькает перед нашими глазами, это все от воспаленного воображения, от ложных интенций познать и преобразить… Так что шут с ними – и с майей, и с Шопенгауэром, и со всей этой мудреностью, которую производит праздный и гордый ум человеческий, не знающий куда приткнуться…

Да, мир прост, как рыба в чешуе, и этим замечателен. Мир – эвклидов, что бы ни говорили. Только все равно ведь два (простое) пишем, три (сложное) в уме…

Голубое небо, янтарные стволы сосен, сероватое море с желтоватыми кудельками пены возле берега, дюны, беспечная радость детворы, кубарем катящаяся по чистому зыбкому песку, вдоль понастроенных в нем каналов, средневековых замков, норок и прочего. Быстро исчезающие вмятинки от детских ступней. И солнце, совсем не по-северному жаркое, море теплое, разве это Балтика?

Впрочем, дымка в небе, облекавшая солнце вот уже две недели подряд, неожиданно сгущается в облачко, потом в тучку, темнеет, клочковато расползается по небу, и вот – мелкий, прохладный, точно балтийский дождик. Пора. Струйки сбегают по коже, горячей от долгого солнца. Хорошо.

Однако и радость быстро сменяется грустью, все вокруг наливается влажной тяжестью, брюзгнет, словно ощутив бремя существования. Серая плотная пелена дождя за окном.

С этого все начинается. С пелены.

В комнату стучат, на пороге директриса пансионата, полная немолодая женщина с мелкозавитыми серебристыми волосами, похожими на парик (не исключено). Такой же мелкозавитой у нее и черный пуделек Джонни, любимец детворы, с ним она обычно прогуливается во дворе. На этот раз пуделька нет, напрасно дети выглядывают за дверь, надеясь наброситься на него с неустанной нежностью. Крупным женским телом директриса перегораживает им проход: так, всем плотно закрыть двери и окна и никуда не выходить до особого распоряжения (звучит грозно). От кого должно исходить это «особое распоряжение» – от нее ли или от кого другого, остается неясным. Как, впрочем, и все прочее. Неопределенное пожатие полных, слегка оголенных плеч: ничего неизвестно (так ей и поверили), но надо все срочно закупорить и никуда не отлучаться.

Как все быстро меняется в этом мире!

Только что в комнату сквозь настежь распахнутое окно вливались свежий морской воздух, смолистый запах сосен, и вдруг – духота. Человек без воздуха – как рыба без воды, глаза выпучены, ноздри широко раздуваются, губы рассохлись. Они сидят на кроватях, напряженно прислушиваясь, словно там, за окном, в непрерывном шелесте дождя можно что-то расслышать, понять что происходит. Почему-то кажется, что возникшая угроза связана именно с ним, с дождем. Лиловатый оттенок, свинцовость, придавившие землю тучи – хмурый отчужденный лик природы. Еще день, а темно – словно вечер. Наверняка дело в нем, в дожде. Хотя, может, вовсе и не дождь, а ветер (смутная догадка не дает покоя).

Как отделить ветер от дождя, дождь от неба, небо от воздуха?

Еще бы им не догадываться. Пасмурный (чем-то даже похожий на этот) день в Пушкине под Питером, первое мая, дождик накрапывает, то усиливаясь, то замирая, они стоят неподалеку от Екатерининского дворца, прикрывшись зонтами и капюшонами курток, а под знаменитой аркой нескончаемой колонной вышагивают на демонстрацию пионеры, в белых рубашонках и блузках с алыми полыхающими галстуками, с разноцветными воздушными шарами, барабанщики с барабанами… Зябко смотреть.

А потом всех, кто попал под тот первомайский дождик, вызывают на медицинское обследование.

Черная быль.

Неужели тот дождь их все-таки достал?

Странная тишина в пансионате, словно никого нет, только шум дождя за окном, барабанит по стеклу, словно пытаясь проникнуть внутрь. В серой пелене – черный угрюмый контур. С почти мистическим ужасом они глядят туда, во все более сгущающиеся сумерки, как будто дождь (главная угроза) или что-то там, невидимое, но от этого еще более грозное, действительно ищет щели, хочет просочиться к ним… Занавески задернуты, но и через них, мерещится, кто-то тяжко дышит там, дует, плюет… Детвора жмется на краю кровати, дальней от окна. Комната неожиданно маленькая и узкая, все близко, рядом, стены, окна (два), не отстраниться, не спрятаться… Маленькая начинает хныкать – ей душно и надоело, старшая более терпелива, но и взрослым не по себе (у жены разболелась голова) – ни информации, ничего…