Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью

Месяц-то можно выдержать? Особенно если в конце квартала, чтобы ощутимее для них, толстокожих, было. Самим помучиться, но и их зацепить, чтобы неповадно было. На хлебе ведь можно продержаться, а? Братцы!

Что, хлеб черствый? Не брать! Тем, что на антресолях запасено, не пропитаемся, что ли? У меня, к примеру, банка брусники восемь лет стоит и сухарей мешок. Тушенки две банки с полгода завалялись. Можно перекантоваться. Зиганшин, вон, сапоги и гармошку с друзьями съел. Кто не велит брать пример с героев? Кооперативную тушенку, кстати, не брать, категорически. А я говорю не брать! И колбасу по четырнадцать рублей, которая еще недавно, когда стоила восемь, казалась дорогой. И особенно в конце месяца не брать. Нечего желудок ублажать. Надо больше заниматься искусством, гулять на свежем воздухе, в кино, в конце концов, ходить, на концерт хорового пения. А если там нахамят, не поддаваться, сохранять крейсерское спокойствие.

В ресторан не пойдем, если нагрубят. И если приемщица в ателье не улыбается, как Мона Лиза, ей не видать нашего пиджака. Пусть самоокупаются, как хотят. У таксиста дикция неважная — не поедем. Пусть уроки в драмкружке берет. Быть или не быть, отчего люди не летают и все такое. Кушать подано.

Станция электричество отключила после обеда, и холодильник потек. А мы вообще при свечах будем мороженого минтая кушать. Строганина. А электричество это они пусть как масло на хлеб намазывают. Их за недорасход вон как премии лишают. Выговоры с занесением. Убедил? Давайте хором по слогам: «Кли-ент все-гда прав! В условиях хозрасчета!»

Эпилог. Прошло каких-нибудь полтора десятка лет. То, что все стыдливо именовали всяческим хозрасчетом, социализмом с человеческим лицом, осталось в недалеком, но невозвратным прошлом. Теперь это называется прямо — капитализм. Страх и ужас.

Но и кайф! Если вдруг у меня завелись, хотя бы от сырости, денежки, я иду к продавцу. Я беру килограмм морковки. Мне предъявляют каждый корнеплод во весь рост, как в приемной комиссии отряда космонавтов. Я отмечаю все подробности телосложения моркови, ее, так сказать, органолептику. Вроде бы нормальной толщины и длины. Вес и цвет меня устраивает. Вам как их уложить — вверх или вниз головой. Вот здесь царапина, замените. А ну-ка я другие очки надену! Стоп! Извините, я это покупать не буду. Передумал. Ну и что, что в пакет уложили, деньги-то мои. Пойду-ка колбасу попробую. Я изверг, не спорю, но так натерпелся в своей жизни от продавцов, еще на одну жизнь хватит!

Да много ли мне надо! Десяток картофелин, отборных, чтобы без порчи и грибка, хлеба свежайшего. Селедку. Ее тоже пробовать дают. Продавцы передо мной стоят, как на параде, во фрунт, молча поедают глазами. Хотя они изначально все и не продавцы вовсе, учительницы бывшие, инженерши. У них аура другая, обаяние и терпение. Мне не по себе от их эмоциональной открытости, но правда чувств привлекает, посильнее «Фауста» Гете. Они неотразимо улыбаются, искушая стать рядом и тоже торговать морковкой или салом, колбасой, быть может. Но это первый порыв. Вряд ли у меня получится. Почему? Знаю себя, трезво оцениваю. А другим этого знать не надо. Подсказываю намеком, комплекс неудачника замучил.

И еще мне нравится один веселый человек, который почти каждый день на этом базаре поет под гармошку. Будто бы за подаяние. Инструмент звучит с такой болью, с такой душу рвущей силой, будто в последний раз, перед тем, как исчезнуть в желудке Зиганшина. А голос у поющего до того звонкий, открытый, даже неловко, что так публично всю душу наружу распахивает. Не бережется, не боится, что вслед за оживлением, качнутся его эмоциональные качели, и наступит на душе неоглядный мрак, который не развеешь, поскольку ничем, нет нужного материала для этого — радости, которая не может ни от чего, от сырости появиться.

И вспоминается из раннего детства, как в поезде слепой да безногий вот также пели. Тоже под гармошку. Никаким артистам, даже народным и лауреатам, не говоря уже о современных пупсах-попсах, до них никогда не дотянуться. Слушаешь, и горло перехватывает петлей, слезы стоят, как жидкие кристаллы. И так хочется встать рядом и тоже побираться, побираться, скорбя об ушедших людях и временах, непутевой нашей, наперекосячной жизни.

Только петь я совсем не умею. Тем более, аккомпанировать. А ведь гнала мать в музыкальную школу, в класс баяна, взашей буквально, не слушал, вот и кусай локотки.

Зима. Открытая форточка на кухне, в новом доме — с подоконником почти заподлицо. Голуби залетают и сидят снаружи на уступе, иногда заглядывают в комнату, склевывая перловку, которую мы с десятилетним сыном насыпали птицам, просовывают головы, того и гляди, шагнут в комнату.

Мы затаиваемся, и голуби тоже замирают, мы подсматриваем за птицами, какие же они удивительные существа, их тонко очертанные перышки и крохотные глазки излучают еле заметный перламутр. На всякий случай поощрительно улыбаемся, предвкушая какие-то неведомые нам движения. Может быть, они такое выкинут, что нам и не снилось.

На другой день я зашел в школу-магазин, открывшийся после долгого ремонта и переоборудования. Теперь там самообслуживание. Все такое новое, непривычное, хочется получше рассмотреть контейнеры с продуктами — большими такими никелированными проволочными корзинами, в которых и сын, и я бы могли бы поместиться с небольшим усилием. У меня сильное искушение влезть в такой контейнер и посмотреть, что из этого получится.

И вдруг как прикосновение наждачной бумаги — взгляд. За мною издали с возвышения наблюдает продавец. Интерес его понятен, но неприятен. Но это в первую секунду. В следующую начинает казаться, что я для него не только потенциальный похититель банки зеленого горошка или пачки макарон. Память услужливо выдает вчерашний день, когда мы с мальчиком отслеживали каждое микроскопическое движение сизых, будто с мороза, птиц.

Я разулыбался своему воспоминанию, и мне захотелось рассказать о своем наблюдении сыну. Но в самый последний момент я решаю не делать этого. Будто ему рано об этом знать.

В одной семье родился ребенок урод. Рука не из того места растет и глаз во лбу. Несовместимые с жизнью мутации. Несколько часов пожил и умер. Погоревали родители, погоревали и пришли к выводу, что это их Бог наказал таким суровым образом за неправедное поведение. Решили отвернуться от греха, повернуться лицом и душой к Всемогущему.

Так и сделали. Проходит время, и выясняется, что он из безбожников заделался кришнаитом, а она — баптисткой. На это несоответствие указал им один продвинутый сатанист. Надо уж что-то одно, говорит. Браки совершаются на небесах. Даже в ранешние времена один из супругов брал религию другого, если они были разного вероисповедания.