Арнольд Цвейг - Затишье

И вот, поблагодарив доктора за доброе отношение, я забрал из барака книги, бумагу для писем и курево (мои сигары и сигареты я роздал в предвидении удовольствий, ожидавших меня дома, но у меня оставалось еще несколько штук, взятых в дорогу). И весь этот день после ночного дежурства спал в околотке, только изредка просыпаясь и обмениваясь замечаниями с нашим старым славным Шнеефойхтом, унтер-офицером санитарной службы, на тему о болезнях, о здоровье и лечении простуды. После обеда Шнеефойхт довел до моего сведения, что канцелярия очень удивлена моим «трюком» и что мне, вероятно, завтра преподнесут наряд в ущелье Орн. Я пожал плечами. Ничего приятнее мои враги и придумать не могли.

После нанесенного мне поражения я, возможно, не нашел бы в себе силы терпеть уколы и насмешки по моему адресу со стороны солдат или унтер-офицеров. А в ущелье Орн никто не спросит, по какой причине я попал в столь неприятный наряд, Каждый норовит оттуда удрать, очутиться у себя в лагере, где чувствуешь локоть соседа. Орнское ущелье? В то время это была для меня новая местность. Я не прочь был познакомиться с ней и даже радовался этому; я не знал, что встречусь там со школьным товарищем лейтенантом Шанцом, а через несколько недель прощусь с ним навеки, ибо он погибнет.

В тот тихий дождливый день, который я провел в околотке, когда с толевых крыш, плескаясь о стекла окон, текла чистая вода, а я, успокоившись, озирал длинные вереницы нестроевиков, закутанных в серые и бурые плащ-палатки, точно в короткие монашеские рясы, Шнеефойхт рассказал мне новость, которой я от души порадовался: положение Глинского пошатнулось! Да, все его изощренные интриги, его лобовые атаки на своих предшественников, подлое обращение с солдатами и ефрейторами, наглый начальственный тон по отношению к другим унтер-офицерам и подхалимство перед Грасником, этим Пане фон Вране, — все это не принесло ему пользы, а если и принесло, то ненадолго. Явился новый фельдфебель, настоящий, кадровый. Он получил назначение из штаба батальона, он вскоре прибудет. Почтальон Берент уже знает его биографию вдоль и поперек. Его фамилия Пфунд, родом он из Меца, где у него жена и дети. Он большой крикун, далеко не такой мерзавец, как Глинский, которого ни один человек добром не помянет. Смотрите-ка, думал я, господин Глинский не вечен, и ему тоже поставлен предел, как всему земному. (Да, да, Глинский — незаметное колесико в механизме тыловой снабженческой инспекции пятого округа Лонгви — исчез, и с тех пор никто его не видел.) Новый человек будет для меня неисписанным листом, но и я для него тоже. Да сгинет Глинский!

Но за ним стоял другой представитель системы, с которым пришлось уживаться мне, а со мной и всему немецкому народу; Это был уже не господин Глинский, а майор Янш.

— Мы, разумеется, понимаем: все зависит от того, с кем придется русской делегации иметь дело в Брест-Литовске. Наскочит ли она на какого-нибудь Янша или же на доброго типичного середняка немца, вроде нашего почтальона Берента, который с добросовестностью беспристрастного свидетеля сообщил мне точные сведения о господине майоре. Берент был не только почтальоном, он одновременно передавал приказы из одной инстанции в другую и постоянно носился из роты в батальон и обратно; это один из наших гамбуржцев, белокурый, с водянисто-голубыми глазами и умным лицом, с быстрой, но немногословной речью. Всегда опрятный, причесанный на пробор, который по-военному тянулся ниточкой над левым ухом, он был образцом немецкого солдата, достаточно культурного, чтобы понять любое задание, но не настолько «интеллектуального», чтобы возбуждать в начальниках чувство тревоги.

Когда он стоял, весь подтянутый, перед крутобокой фуражкой младшего лейтенанта Грасника и простодушно выкладывал новости вперемешку с шутками, каждый позавидовал бы нам, у которых в роте оказался такой превосходный вестовой. Но Берент был гораздо умнее, чем подозревали в роте и батальоне. Достаточно наблюдательный, чтобы все разглядеть, и достаточно мудрый, чтобы обо всем умолчать, он дружил с писарем Дилем, своим земляком, скупым на слова, но большим мастером по письменной части; поэтому Берент знал, какое со мной учинили свинство. В тех случаях, когда он не ночевал в Дамвиллере, он играл вечерами в скат с долговязым унтер-офицером Бютнером у нашего старого Шнеефойхта; а я присаживался и «болел». Однажды во время перерыва, когда мы с ним вышли за нуждой, я спросил:

— Скажи, друг, что за человек наш майор?

Берент ответил:

— Не человек он, а клещ. Подробнее я расскажу тебе, когда вернемся в барак. Моим партнерам по скату это, конечно, не интересно. Они знают его как облупленного, а тебе может пригодиться, ты же писатель и хочешь заслужить благодарность отечества.

Он, разумеется, знал, что, пока идет война, я и пикнуть не посмею. Но ведь и после войны еще будет жизнь.

Когда мы снова уселись вокруг освещенного стола и затемнили окна, не желая привлекать внимания летчиков, Берент стал рассказывать нам, чт о знал о майоре от Диля или чт о видел собственными глазами.

Начать с того, что майор Янш прикарманивал все направлявшееся в часть в виде подарков, откуда бы они ни поступали — от Красного Креста, от тыловых организаций, через верховное командование, через кронпринца, армию которого особенно охотно осыпали дарами наши крупные газеты. Вот почему мы с апреля месяца перестали получать эта щедрые дары. Все, что ни приходило, застревало в Дамвиллере, как прежде в Лилле и Парачине. Янш каждое утро завтракал яйцами, которые, в сущности, принадлежали роте, бифштексами, взятыми из нашего мясного пайка, да еще получал наличными за обеды и ужины. Он был из тех ненасытных людей худощавого сложения, которые поглощают все, что только могут, но это не идет им впрок, все тратится на суету, суматошливость, ссоры и свару. Одна комната в его квартире служила для хранения тех подарков, которые он — так заявил Янш в канцелярии — желает лично раздать за особо хорошее поведение. Тут стояли вперемешку бочонки с абрикосовым повидлом, ящики с шерстяными носками, консервированное молоко, шоколад в плитках, коробки с апельсиновым джемом, которые нам позднее продавали в нашем же буфете. На стенах висели круги колбас, куски сала и копченые окорока от тех свиней, которые откармливались в роте и батальоне остатками нашей еды. Были там и яйца от приобретаемых за счет роты кур, хранившиеся в стеклянных банках, чтобы не портились. Все это и еще многое другое копил у себя господин майор с чудовищной алчностью маньяка-скопидома: свечи простые и в металлических футлярах, лучшие сорта сигар и даже трубочный табак, так как он спозаранок начинал дымить пасторской трубкой чуть не в метр длиной. Майор заказал себе у наших столяров деревянные ящики с запорами, очень удобные, с ручками и вставными крышками, их можно было быстро запаковывать и распаковывать. Регулярно, а иногда и сверх нормы отпускники из чужих войсковых частей и из лазаретов отвозили такие ящики жене майора Янша в Берлин-Штеглиц. Постоянная недостача сахару в нашем чае и кофе, несомненно, имела прямое отношение к большому ящику, набитому пакетами с сахаром, за пропажу которого майор хотел предать военно-полевому суду двух железнодорожных солдат; впрочем, он, разумеется, воздержался от этого. Я-то давно уже просил, чтобы мне в письмах присылали сахарин.