Юрий Герт - Кто если не ты

— Давай хоть черняшку пожуем...

Хлеб казался горьким и застревал в горле сухим комком. Клим спрятал остаток в карман. В пятнадцать минут второго они стояли во дворике райкома.

Дворик был совсем в поленовском вкусе: солнечный, заросший зеленой травкой, с высокими стеблями крапивы под забором и скрипучим крыльцом в три ступеньки; неказистый райкомовский домик походил, как две капли воды, на другие дома в городе, уцелевшие с давних времен.

Шел обеденный перерыв, тишина казалась приторно-безмятежной, над заброшенной клумбочкой лениво кружили майские жуки.

— Куда спешили? — сказал Мишка.

Клим заставил его бежать чуть не всю дорогу. Они опустились на теплую от солнца скамейку. Одуряюще пахло травяным настоем; в зарослях деревьев, почти скрывающих соседнее здание райкома партии, слышался монотонный плеск фонтанчика.

— Помнишь? — сказал Клим.

Мишка проследил его взгляд — он упирался в угол между стеной дома и дощатым заборчиком.

— Еще бы,— сказал Мишка.

Его сонные от зноя глаза ожили.

— Еще бы,— повторил он.

Клим молча подошел к забору, притоптал крапиву.

— Эх ты,— сказал Мишка.— Не там ищешь..

Немного левее он отыскал глубоко врезанные в серую покоробленную доску забора цифры.

— Да,— сознался Клим виновато,— а я забыл...

— Эх ты,— повторил Мишка. Потом, присев на корточки, они долго рассматривали цифры.

Метель швыряла в окна влажные хлопья снега; и было тоже два, и начало бюро затягивалось, а потом Клим ждал своей очереди, а потом, когда все уже подходило к концу и он ответил на все вопросы, открылось, что до четырнадцати еще полгода. Член бюро, который экзаменовал Клима по поводу Тегеранской конференции, досадливо пожал плечами:

— О чем думают в этой школе? Морочат голову своими младенцами...

Но Клим заранее подготовился к контратаке:

— Значит, Сашу Чекалина вы бы тоже не приняли в комсомол?

Теперь, когда все казалось потерянным, он отбросил всякую робость. Он уже закрыл за собой дверь, когда веселый девичий голос крикнул ему вдогонку:

— Вернитесь!..

Потом он вышел, забыв застегнуть пальто, забыв обо всем на свете, не чувствуя метели, хлеставшей ему в грудь. Навстречу Климу двинулся сугроб снега.

— Я думал, ты уже никогда не выйдешь,—сказал Мишка, едва разжимая сизые губы.

Они выбрались на улицу, и Мишка попросил:

— Покажи...

— Нельзя,— сказал Клим.— Еще намокнет...

Но Мишка так жалобно, так безропотно покорился, что Клим завернул в булочную.

Пустые полки были задернуты белыми занавесками, продавщица — старая женщина с отечным лицом — засунув руки в рукава теплого пальто, читала «Королеву Марго». В сторонке сиротливо лежал длинный нож с широким блестящим лезвием.

Они остановились возле закрытой кассы, и Клим достал из внутреннего кармана маленькую книжечку в серой обложке. На ней был оттиснут силуэт Ленина. Их дыхание смешалось. Мишка громко сопел. Он сказал:

— Дай подержать.

— Нельзя,— сказал Клим. — Это, понимаешь, никому не разрешается, кроме секретаря комитета.

У Мишки покраснели и набухли веки. Клим вспомнил, что ждал он полтора часа на морозе. Бедняга Мишка, которого не приняли на комсомольском собрании из-за двоек по русскому.

— Хорошо,— сказал он, — подержи...

Продавщица оторвалась от «Королевы Марго», подозрительно взглянула на ребят:

— Эй, вы чего там шепчетесь? Видите, хлеба нет!

Мишка сказал:

— Эх, вы! Человека сегодня в комсомол приняли!..

Через два месяца они снова пришли в райком, и Мишка показал Климу цифры, которые вырезал ножом на заборе в тот день, когда принимали Клима: 44. XI. 21. — и попросил еще раз проверить его по уставу. И Клим снова проверил его по уставу, и Мишка ушел, бормоча себе что-то под нос, и споткнулся на первой ступеньке, и вернулся, потому что вдруг забыл, за что именно награжден комсомол орденом Трудового Красного знамени; он слушал Клима и отчаянно тер лоб, и смотрел на него провалившимися глазами — теперь ему казалось, что он забыл все остальное... Но Клим знал, что Мишка ничего не забыл, а просто волнуется, и когда Мишка вышел, он показал ему свежие цифры, рядом с прежними:

И теперь они сидели на корточках перед забором и говорили:

— Помнишь?..

— Еще бы...

И было им хорошо вдвоем, потому что только вдвоем хорошо вспоминается, а им было что вспомнить: розовые долины Марса, Яву — изумрудный остров в оправе пенистых волн, и Великую теорему Ферма, и многое другое. Тесно обнявшись, они брели по извивам и зигзагам бесконечной дороги воспоминаний и казались сами себе отчаянными, бравыми, неунывающими гасконцами, которым ведомы и медные трубы и чертовы зубы...

— Так вот вы куда забрались!

Должно быть, застигнутые врасплох, они в самом деле выглядели странно в густых зарослях крапивы. Веселые морщинки разбрызнулись по широким Майиным скулам, тугая коса, как живая, билась у нее на груди, и вся Майя — румяная, белозубая — лучилась таким сочным смехом, что невозможно было к ней не присоединиться. Но у Клима сдавило горло, когда он перевел взгляд на Киру — так побледнело и осунулось ее лицо с огромными, темными, неподвижно застывшими глазами. Взгляды их встретились, и она, досадливо шевельнув бровями, опустила ресницы и крепко сжала побелевшие губы.

Клим почувствовал, что, заговори он с нею, ей будет неприятно. И когда они присели на скамеечку возле дорожки, ведущей к райкомовскому крыльцу, старался не смотреть в ее сторону, но все время ее равнодушное чужое лицо маячило перед ним. Где-то внутри росло раздражение: зачем она принесла учебник физики и теперь делает вид, что читает?.. Он же знает, знает, что творится у нее на душе!..

Пришел Игорь — как всегда, невозмутимо-спокойный, принес полный кулек пирожков.

Кира не подняла головы от физики.

— Не люблю с изюмом.

— Чего ты боишься? — не выдержав, спросил Клим вполголоса.

— Я?.. — она обдала его холодным взглядом.

В конце-концов, не станет он навязываться. Не хочет — не надо! Клим взял, пирожок и с преувеличенным интересом повернулся к Мишке, который рассказывал Игорю и Майе анекдот о некоей красавице, которой посоветовали по утрам произносить слово «изюм», чтобы у нее был маленький ротик, а она перепутала и говорила «кишмиш» — и рот у нее вырос до ушей.

— Кяшмеш...— блеял Мишка, выкатывая глаза.

Игорь и Майя смеялись.

Мимо прошла черноволосая, девушка в бордовом платье; а за нею, на ходу подрагивая толстенькими ляжками, деловито просеменил молодой человек лет двадцати пяти в роговых очках.

— Пингвин,— заметил Игорь ему вслед.

— Это член бюро,— сказала Майя.— Кажется, его фамилия Петухов.