Юрий Герт - Кто если не ты

У маленького продмага вдоль тротуара вытянулась очередь. Ее хвост загибал за угол. Из узких дверей вытаскивались женщины со свирепо-счастливыми лицами. Над головами они держали кульки с пряниками в потеках розовой глазури.

— И все-таки ты идиот,— уныло повторил Мишка.— Мог бы взять другую тему.

— Не мог!

Мишка насупился.

— И вообще,— сказал он, глядя себе под ноги, скользившие в густой грязи.— Я тебе и раньше говорил. Нечего соваться со своим отцом где надо и где не надо. Кому это важно?

— Мне,— сказал Клим.— Плевать я хотел на Слайковского. И на Михеева. И на всех остальных!

— Осторожно,— сказал Мишка, помолчав.— Слюны не хватит.

— Хватит,— сказал Клим.— Не беспокойся.

Квартал они прошли не разговаривая. Мишка сопел. На душе у него было муторно. Ну и Клим!.. То замкнется — слова из него не вытянешь, а то вдруг такую отчудит штуку... И, главное, с чего?..

Пройдя по окраинной улице, они вышли на пустынный размытый тракт. Город остался позади. Теперь их окружала степь, огромная, бурая, набухшая талой водой. По ней словно провели гигантским катком, равняя все горбы и впадины — такой она казалась гладкой. Глазу не за что было зацепиться — он скользил в ее просторе, все глубже и глубже, не находя границ, пока не упирался в слепяще-синюю полосу неба.

Здесь легко дышалось.

На подошвах налипли комья клейкой грязи, пока они отыскали бугорок, подсушенный ветром и солнцем. Клим опустился на слинявшую прошлогоднюю траву, обхватил руками острые колени. Рядом, блаженно жмурясь, растянулся Мишка.

— Ну, хорошо,— сказал Клим,— у других — отцы как отцы. Их не расстреливали. Они брали рейхстаг. Хорошо. Но мы-то, мы-то — идем их дорогой? А? — он вскочил и быстро заходил по бугру, бурно жестикулируя.— Пишем сочинения, бегаем на танцульки, платим комсомолу двадцать копеек... Все! — он остановился перед Мишкой и яростно крикнул:

— Для чего мы живем?

Мишка поднялся и сел. Он долго жевал ржавый стебелек, сосредоточенно морщил лоб.

— Тебе-то что,— сказал наконец он.— Ты стихи пишешь.

— Стихи! — Клим язвительно рассмеялся.— Кому нужно это дерьмо?..

К Мишкиным ногам шлепнулась толстая тетрадь. Он бережно поднял ее, стряхнул соринки. На обложке — размашистым почерком: «Ява в огне. Поэма».

— Кончил? — спросил Мишка..

— А что толку?

— Прочти..

— Зачем?..

Стихов у Клима было много, а слушатель — один. Получив очередной отказ из редакции, он запирал стихи в сундук. И тут Мишка ничем не мог помочь.

Огорченно вздохнув, он сказал:

— Прочти все-таки....

Клим нехотя взял тетрадку.

— Ну, ладно, черт с тобой,— сказал он отрывисто.— Не засни только...

Действительно, был однажды такой случай. Клим никак не хотел простить его Мишке.

— Читай, что ли,—сумрачно повторил Мишка.

Клим глубоко — как перед нырком — вдохнул воздух — и лицо у него на мгновение стало вдруг беспомощным. Он робко посмотрел на Мишку — но тут же нахмурился и спрятал глаза под лохматыми бровями.

Он читал монотонной, застенчивой скороговоркой, как будто стыдясь тех возвышенных слов и восклицательных знаков, которые сам щедро рассыпал по строфам своей поэмы. Постепенно Мишка начал понимать, что речь идет об индийском студенте,— он жил в Калькутте и стремился постичь истину. Но ему не открыли ее ни Будда, ни йоги. В отчаянии он стал курить опиум, однако вскоре ему попался в руки том Карла Маркса — и он познал, что смысл жизни — борьба. И когда восстала Ява, ему было уже ясно, что его место — там, где сражаются и умирают за свободу.

Мишка слушал — и вспоминал, как они тоже — то есть сначала Клим, а потом и Мишка — увлекались философией йогов и размышляли, как можно достичь нирваны. Но потом заключили, что нирвана — это чепуха. И они тоже говорили и думали о Яве. Но Мишке казалось, что обо всем этом следовало говорить как-нибудь попроще, без рифм... Впрочем вскоре он уже не обращал внимания на рифмы.

Индийский студент забросил за плечи холщовый рюкзак и, собрав последние рупии, купил билет на пароход «Мердека», отходящий на Яву. «Мердека» — значит свобода!

Голос у Клима окреп, зазвучал громче, ровнее, прерываясь только когда Клим торопливо проводил языком по пересохшим губам. Какая-то странная сила осветила изнутри его лицо, загорелась в черных зрачках, выпрямила узкие плечи. Казалось, она рвется наружу и не находит пути, и от ее бунтующего напора пружинит и содрогается его угловатое, длинное, тощее мальчишеское тело, с большой головой на тонкой шее, с крупными мужскими кистями на детских запястьях.

Мишка не смотрел на Клима — он смотрел в степь; он видел не степь, а зеленый остров, пылающий остров, стиснутый кольцом блокады, восставший против японских, голландских, английских империалистов, против всего мира — маленький гордый остров с кинжалами из бамбука — против танков, орудий, линкоров. И отважный индийский студент шел по Джокьякарте, по ее белым улицам, залитым красной кровью, и выступал перед бурлящими толпами, и собирал отряд добровольцев, и кидался в атаку — и в бреду, смертельном бреду, перед ним появлялся лорд Черчилль с неизменной сигарой в зубах — и герой швырял ему в лицо свои последние слова — ему, человечеству, всей планете:

Мишка сидел не шевелясь, как буддийское изваяние, и пристально глядел прямо перед собой. Он слушал — и завидовал, завидовал Климу, как будто он побывал там, куда ему, Мишке, никогда не доведется проникнуть.

...А герой умирал. Он лежал на подстилке из банановых листьев, окруженный друзьями, братьями по борьбе, и в последний раз видел над собой черное тропическое небо. Выли шакалы. Из черной бездны, ярко вспыхнув, срывалась звезда, а те, что остались тускло мерцать — завидовали ей.

Потом все пропало. И Ява и звезды. Была степь. И они оба — такие одинокие в ее бесконечной серой равнине... Только в прозрачной синеве, дрожа, еще таял мираж.