Юрий Герт - Кто если не ты

— И это твои друзья! Я не хочу, не хочу больше о них слышать!

Игорь знает: каждое слово — как новый укол шприцем, проникающим глубоко под тонкую, чувствительную кожу, и ему кажется, что он кому-то мстит неудачно, глупо и неизвестно за что, но не может остановиться.

— Бугрова не учили тарабанить на пианино, но ведь из меня не получится ни Лист, ни Рахманинов! А он написал гениальную поэму. Хотя его мать умерла, когда ему не было и двенадцати, а отца расстреляли как врага народа... Что дальше?.. И вообще: если я нашел ребят, которые мне нравятся, они будут ходить к нам, и пачкать пол, и делать все, что угодно, пока я сам этого захочу!

Смесь крика и слез.

— Макс, ты должен сам поговорить с твоим сыном!

В тарелках стынут остатки обеда. Максим Федорович, стоя у дивана, на котором тихо стонет жена, отсчитывает на свет капли. Что-то вроде жалости вдруг сжимает сердце. Броситься к матери, приникнуть к ее коленям и выплакать, выкрикнуть всю душу...

— Кстати, ты упомянул об отце своего товарища... Кем он был до того, как...

Но Игорь не дает отцу договорить:

— Редактором газеты. Что дальше?.. Я уже сказал, что не позволю никому вмешиваться в мои дела!

Он слишком возбужден, чтобы заметить, как у обычно невозмутимого Максима Федоровича звякнула о стакан пипетка и как странно переглянулись они с женой...

Поворот ключа. Только не обращать внимания. Все эти сцены давно известны. Пора придумать что-нибудь новое! В нижнем ящике стола, под грудой книг — пачка папирос. Игорь садится к печке. Угли уже успели покрыться легким, дрожащим пеплом. А впрочем — пусть! Он бросается в шезлонг, и дым струится к потолку. Пусть знают! К черту!

Что он там нагородил об этой несчастной поэме? Со всеми потрохами она не стоит такого шуму! Он мог бы сам написать десять таких поэм! Но к чему? Закинув ногу на ногу, он всматривается в зеркало. Холодный, умный блеск глаз, высокий лоб, тонкие губы... Когда-нибудь в такой позе сфотографируют знаменитого дипломата, триумфатора, победителя в дипломатических битвах на мировых конгрессах!.. Прямо на него смотрит Наполеон, сурово сложив руки на чугунной груди. Игорь встает и повторяет перед зеркалом позу Наполеона. Худенькая мальчишеская фигурка... И все-таки в ней что-то есть! Он вновь усаживается в шезлонг — и они долго смотрят друг на друга — Наполеон и Турбинин. Потом статуэтка летит на тахту. Какая тоска! Какое одиночество!..

На другой день Игорь первый сделал шаг к примирению:

— Ты вчера обиделся... Зря. Я не хотел...

Клим перебил его:

— Ты прав. Я получил вот это...

Игорь на уроке прочитал рецензию, присланную из толстого журнала. В ней было сказано почти то же самое, что он сам говорил вчера Бугрову. Игорь даже не заметил, что речь идет о другой поэме, о «Яве в огне»... Подавляя в себе злорадное удовлетворение, Игорь пробормотал несколько сочувственных слов.

— Что же теперь ты намерен делать?

— Продолжать! — отвечал Клим воинственно.— Продолжать в том же духе! Думаешь, я сдался?

18

В десятом завели специальную тетрадь для учета успеваемости класса. Выпустили несколько «Боевых листков», написанных языком военных сводок Информбюро. На комсомольских пятиминутках подводили итоги дня, обсуждали каждую двойку. Первая неделя прошла неплохо, на второй пятиминутки начали растягиваться на целый час. На третьей разразился скандал.

...Сдав тетрадь с контрольной по тригонометрии, Клим вышел из класса. В коридоре уже собрались ребята, которые кончили задачу раньше. Он проверил ответ — правильно. И у всех ответы совпадали, хотя задача попалась трудная и запутанная. Клим испытывал ту чудесную беззаботную радость, которая овладевает человеком после хорошо выполненной работы. И самое главное заключалось в том, что всю контрольную — он зорко наблюдал за классом — всю контрольную он не видел, чтобы кто-нибудь шпаргалил!..

— Как, Игонин значит, и без подсказок можно?..— весело подмигнул он и рассмеялся.

— Иногда можно,— застенчиво согласился Санька, и глаза его зыркнули в сторону.

Однако Клим вовсе не собирался вспоминать старые грехи.

Он отошел к ребятам, окружившим Шутова. Тот рассказывал об Алехине: как Алехин играл на тридцати досках вслепую и не потерпел ни одного поражения. Теперь, когда Клим ощущал себя победителем, он уже был настроен более миролюбиво к Шутову. Ему даже пришла мысль поручить Шутову провести в классе шахматный турнир. А что? Шутов отличный шахматист...

Он увлекся этой мыслью о турнире и размышлял о нем, пока не хлопнула дверь: из класса, как из парной, выскочил Боря Лапочкин. Его жиденькие волосенки взмокли, лоб потно блестел. Он устало отдувался:

— Ф-фу, думал — все, засыпался... Чего ты тут накрутил, Гоша?

Он осекся: Игонин с силой ткнул его локтем в бок. Но было поздно.

Так вот оно что! Закусив губу, Клим смотрел на смятый листок в перемазанных чернилами пальцах Лапочкина. Значит, раньше таились от учителей, а теперь...

— Ну, что ты...— робко забормотал Лапочкин, комкая листок.— Я же ничего... Я же только в конце, проверить хотел...

Клим ощутил на себе тяжелый, насмешливый взгляд Шутова.

После уроков собрание,— выдавил он.— Никому не расходиться.

...Боря Лапочкин! Милый, безобидный Боря Лапочкин, с головой, похожей на одуванчик! Разве не он своим классическим почерком переписывал все «Зеркало»! Разве не он голосовал... Но нет, даже не это главное, главное — вот эти бегающие, жалкие, трусливые зрачки! Значит, все — зря! Значит, нашкодить, напакостить— и притворяться честным! Раньше хоть не притворялись... Так вот зачем Шутов пихнул его в комсорги: «Валяй, дурачься, болтай свои пышные слова — смешнее будет! Ведь все равно ничего у тебя не выйдет, Бугров, ничего не получится. Как были подлецами, так и останутся, ничего ты с ними не поделаешь, Бугров, мечтатель, болван, простофиля!»

Но Клим не хотел сдаваться, не хотел уступать ему Лапочкина. Он сказал, открывая собрание, сказал мягко, не приказывая, хотя он и был комсоргом, а тихо, почти просительно:

— Сходи к Татьяне Тихоновне,— так звали математичку,— признайся, что списал контрольную...

Он мог бы сказать иначе: Борис, дружище, я знаю, ты не такой уж плохой парень, и ты будешь мучиться от того, что сделал подлость. Надо быть гордым, Борис, надо быть честным. Но он был уверен, что его поймут, и сказал просто: сходи, признайся...

Но Лапочкин, смиренный, безропотный Лапочкин, который позволял дергать похожие на пух волоски на своей макушке, вдруг раскипятился:

— Да ты, Бугров, что, опупел?

Он так побагровел, что его белесые ресницы и брови стали казаться обсыпанными мелом.

— Так ты не пойдешь?..

— Поищи другого дурака! — крикнул Лапочкин.— Что мне, жить надоело?..