Юрий Герт - Кто если не ты

— Осторожно, детка,— проговорил он сквозь зубы, придвигаясь к ней.— Я ведь и сам...— он не кончил: тонкая рука взвилась вверх, Кира закатила ему вторую пощечину.

К ней кинулись двое из компании Шутова — Слайковский и еще какой-то неизвестный Климу парень с длинным лошадиным лицом... Веселое бешенство ударило в голову Климу, он рванулся вперед.

Но вдруг кто-то громко захлопал, зааплодировал, крикнул:

— Браво! Бис!..

Это было неожиданно, как зимний гром.

Игорь! Все обернулись к нему — Турбинин аплодировал, подняв над головой руки, с издевательской улыбкой глядя на ошеломленного Шутова.

— Ты чего? — сунулся было к нему Тюлькин, но опоздал: вслед за Игорем забили в ладоши те, кто стоял с ним рядом, а через мгновение аплодисменты, беспощадные, как пощечины, бурно прокатились по всему залу.

Шутов и его друзья удалились. Брезгливо сторонясь, им давали дорогу, и они шли, затравленно пригнув головы и неслышно разевая рты, как в немом кино.

Когда Клим оглянулся, ни Киры, ни Майи уже не было. Клим выскочил на улицу. Валил густой снег — тяжелыми, мокрыми хлопьями застилая все вокруг.

— Кира! — крикнул Клим, сбежав со ступенек и вглядываясь в темноту,— Кира!..

Никто не отозвался.

Только кровь короткими, частыми ударами стучала в висок: ДКЧ... ДКЧ... ДКЧ...

29

В то утро солнце было ярким, как слава. Чашечка будильника истекала серебром. Клим передвинул рычажок — звонок смолк.

Как хорошо! Впереди — бесконечность: десять дней каникул! Зарываясь в подушку, он чувствовал себя абсолютно счастливым. Но было что-то еще более важное и удивительное... Уже задремав, он вспомнил: Кира... Сотни блестящих глаз... «Автора! Ав-то-ра!» И снова — Кира... Нет, разве можно спать в такое утро!

В передней зашаркали калоши — Николай Николаевич отправляется в поликлинику. На калошах — медные буквы: «Н. Б.» К черту! Даже думать об этом сегодня противно...

Великолепно дала она по роже подлецу Шутову! Так и надо. Разве есть в целом свете человек, который бы смел коснуться ее — и не совершить святотатства?.. Все они — где-то внизу, а она — выше всех, ею можно любоваться только издали — и молча, молча, леди и джентльмены!...

Сколько раз вызывали на «бис» Мамыкина? Два или три? А Мишка... У кресла надломилась ножка, и оно рухнуло под ним, но Мишка нашелся: «Месье, под нами трещат стулья!».

Власть над людьми... Заставить их смеяться и плакать, и думать так же, как ты сам, и чтобы их сердца звучали в ритме с твоим....

Скрипнула дверь, застучали каблуки...

— Клим!..— голос из другого мира.— Да Клим же! Но Клим спит. Он даже похрапывает, боясь расхохотаться.

Надежда Ивановна уходит. На столе — записка: наколоть дров, принести хлеба... Ладно, наколем, принесем!..

Он даже думает: мы наколем, мы принесём... Кира! Она — как тонкое облачко, как легкая прозрачная дымка, окутывает его. Он — в ней, она — в нем...

Рывком сорвав одеяло, Клим спрыгивает на пол, потягивается — и вдруг замечает: какое тощее, щуплое у него тело, какая цыплячья грудь! А ведь Кира участвует в эстафете...

Ничего, нарастим бицепсы! Раз-два, раз-два!.. И утюги годятся вместо гантелей!

Из крана, шипя, бьет ледяная струя. Б-р-р... Он бросает пригоршни воды на живот, на спину, на плечи.

Тут же стоит она — и смеется; какой неловкий! Трижды ударил по чурбаку — и только три отметины! И-х-ряк! И-х-ряк!.. Мерзлое дерево, топор отскакивает, как пружина. Тем лучше!..

Наконец, чурбак треснул и развалился. Мороз — а от сосулек струится парок... Даже льду жарко!

Высоцкая вышла покормить кур.

— Цыпи-цыпи-цыпоньки!..

Упитанные клушки суетятся, квохчут, ныряя под жиденькую струйку зерна.

— Тетя Феня, вы в театр ходите?

— Чего, милый?

— В театре, говорю, были?..

— В театре? Была, была... Как же... С Иван Ивановичем, покойником. А что?

Иван Иванович — ее муж, он умер десять лет назад.

— Вы сходите в театр, тетя Феня. С внуком сходите.

— И-и, мил человек... Где уж нам, старым... У нас дома тиятр кажын день...

Тетя Феня жалостно вздыхает.

Зять у нее пьет, колотит дочку...

Почему всегда счастье живет рядом с горем, радость — с печалью, молодость — со старостью? Неужели нельзя сделать, чтобы все люди — все! — стали счастливыми? Ну хоть на один день? Если бы люди были как сообщающиеся сосуды — он бы всех наполнил сегодня счастьем до самых краев!

Кира, Кира, Кира...

В магазине — очередь, пахнет кислым тестом, валенками.

— Что вы мне вешаете две горбушки?..

Хлеб — без карточек. Их отменили еще полгода назад. Если бы чуть раньше — Егор был бы тут... Эх, Егор!..

— Двигайтесь, двигайтесь, вы что, не видите, впереди вас лезут?..

Интересно, что бы теперь сказали сухари из толстых журналов? «Учитесь у Шекспира»? Ничего, леди и джентльмены, придет время — вы еще услышите о Бугрове!

Кира... Ки-и-ра... То — как дальний вздох, то — как отрывистое эхо...

Клим наскоро позавтракал холодной вермишелью: разогревать некогда! И снова улица. Трамваи с матовыми морозными стеклами, белые провода, свежие конские яблоки на дороге. И люди, люди, люди... Того и гляди кто-нибудь ткнет пальцем:

— Смотрите — автор! Он же написал «Конец дяди Сэма»! Вы знаете?..

Прохожие и вправду оглядываются на него. Или это лишь чудится?

А вон те две девочки... Они так странно на него посмотрели, а теперь шепчутся... Вдруг они вчера были на вечере в седьмой школе?

Так и с ума спятить не долго. Убрать дурацкую улыбку, Бугров!..

Под самым носом дохнула паром оскаленная морда лошади.

— Ай, т-ты, куда прешь?..

...После яркого солнца настольная лампа показалась Климу тусклым пятном. Турбинин еще лежал в постели, на коленях «Воспоминания» Жюля Камбона, в шезлонге раскачивался Мишка.

— А-а, дамский любимец!..— проговорил Игорь зевая.

— Чей любимец?..

Клим схватил Камбона, чтобы стукнуть Игоря по голове, но тот задержал его руку:

— Почитай-ка вот это...— и протянул Климу коротенькую записку: «Бугров и Турбинин! Сегодня в десять вечера приходите в городской сад к фонтану. Ваши поклонницы».

Буквы брызнули в стороны и снова выстроились: «поклонницы»...

— Что за ерунда? Откуда ты взял?

— Принесли сегодня утром.

— Кто?

— Не знаю. Воткнули в замочную скважину.

— Забавно...— Клим присел на тахту, стараясь прикинуться равнодушным, вернул записку Игорю: