Юрий Герт - Кто если не ты

— Значит, вы плохо боролись!

— Может быть. Но почему ты думаешь, что после двух-трех диспутов, на которых выступит Турбинин или Бугров, мир перевернется и ужи замашут орлиными крыльями?

— Что же делать? Смириться?

— Тебе никто не мешает стать соколом,

— А ужи? Пусть себе ползают и поганят землю?

— Ужи?..— Максим Федорович отодвинул тарелку, смахнул крошки со скатерти. При этом его глаза, так же, как у Игоря; глубоко запрятанные под надбровья, покрыла тень.

— Видишь ли, до революции во многих семьях пекли куличи, на них ставили ангелочка с барашком. После революции продолжали печь куличи, но вместо ангелочка на кулич водружали звездочку. Мещанин обладает удивительной способностью приспосабливаться к любым условиям, он меняет и цвет и кожу, только нутро остается прежним... Вероятно, его не возьмешь в лоб, речами и лозунгами, надо изменить условия так, чтобы мещанство не могло в них зарождаться и существовать...

— Но ты же сам говоришь, что оно приспосабливается к любым условиям?

Максим Федорович понял, что попал в замкнутый круг, но рассмеялся в ответ.

— Видимо, мы с тобой не решим этого вопроса окончательно, даже если очень захотим. Признаться в том, пожалуй, самое разумное...

— Самое спокойное! — едко поправил Игорь.

— И самое спокойное,— словно не заметив его тона, подтвердил Максим Федорович.

— И это все, к чему вы пришли? — недовольно воскликнула Любовь Михайловна и разочарованно всплеснула руками.— А школа? А Бугров? А медаль? Господи, Макс, ведь вы говорили вовсе не о том, о чем нужно говорить, когда решается будущее Игоря!

Максим Федорович осторожно обнял подошедшую к нему жену за талию и, притянув к себе, усадил ее на ручку, кресла, в котором сидел сам.

— Отчего же,— сказал он добродушно, поглядывая на Игоря,— кое о чем мы договорились. Во-первых, если уж тройки завелись — ничего не поделаешь, придется исправлять, да и времени еще достаточно. Ведь так, Игорь?

Игорь молча кивнул.

— Но прошу тебя, Любок,— не придавай такого значения этим тройкам! Будет медаль или не будет — конечно, это важно, но я убежден, что со своими способностями Игорь все равно попадет в институт...

Любовь Михайловна вскочила, пытаясь высвободиться из рук мужа,— по ее лицу снова всполохами заиграл румянец.

— Внук Белопольского придет в институт без медали?..

— Я Турбинин,— нехотя усмехнулся Игорь.— Откуда там станет известно о моих предках?

— Ты должен написать о своей автобиографии, что твой дед — тот самый Белопольский, о котором пишет Витте! Во всяком случае уж где-где, а в институте международных отношений должны знать историю дипломатии!

Максим Федорович поспешил унять снова готовый вспыхнуть спор.

— Хорошо, он напишет, если это необходимо, чтобы стать Талейраном... Во-вторых... Что же во-вторых? Да, как раз о предмете нашей беседы,— голос Максима Федоровича прозвучал с подкупающей теплотой.— Игорь умеет мыслить здраво, и он согласится, что самое лучшее сейчас — думать об экзаменах, а проблема борьбы с мещанством может немного подождать... Диспуты и все остальное — это же несерьезно, Игорь, и ты сам это превосходно понимаешь.

— Я... подумаю, — сказал Игорь.

— А директор?..— вставила Любовь Михайловна.,

— Ну что директор! Мне кажется, они там не менее наивны, чем их воспитанники... Во всяком случае, не стоит их нервировать. И хотя в отношениях с Бугровым я не вижу — да-да, ты слишком пристрастна в этом, дорогая,— не вижу ничего предосудительного, но... На месте Игоря я не стал бы их особенно афишировать. Такова человеческая психология — я сужу по словам Игоря, что этот... как его... Да, Белугин... Белугин — довольно ограниченная личность, а самолюбие таких людей раздражать опасно, особенно тогда, когда они могут испортить аттестат...

— Значит, во имя аттестата требуется перечеркнуть дружбу? — звонко произнес Игорь вставая.

— Я только советую... И притом — я сказал: не афишировать...

— В принципе это одно и то же. Или еще хуже,— четко проговорил Игорь, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза.

— Осторожность никогда не мешает, Игорь, даже если ты чувствуешь, что прав...

— Еще бы! — с вызовом воскликнул Игорь.— Ведь иногда опасно быть слишком заметной фигурой, надо пригнуться пониже и не дышать!

В глазах Максима Федоровича отразились удивление и растерянность. Он что-то припоминал, и, припомнив, проговорил строго и сдержанно:

— Это неуместное сравнение, Игорь.

— Отчего же? — усмехнулся сын, вкладывая в свои слова дерзкий намек.— Ведь ты так хорошо объясняешь, почему одни — гибнут, а другие, которые не «афишируют», остаются целы!

Тяжелая тишина. Скрипнул стул. Игорь поднялся навстречу отцу, надвигающемуся на него — неотвратимо, как будто он, Игорь, стоял где-то внизу, между рельсов, а выше, на крутом подъеме, от состава оторвался перегруженный вагон — и, вначале даже как бы против воли, покатился назад, под уклон, набирая скорость — и все быстрее, быстрее. Мать вскрикнула и бросилась к тому месту, где неминуемо должна была произойти встреча, — но не успела.

Игорь пошатнулся — его голова дважды резко дернулась — влево и вправо, и тут же выпрямилась. Он устоял и даже не сделал попытки защититься. Улыбаясь холодно и упрямо, он негромко спросил:

— За что? За правду?..

Максим Федорович издал какой-то неясный горловой звук — короткая, потрясшая его самого вспышка сменилась испугом, с которым теперь он рассматривал, как незнакомую, свою руку, только что — и впервые за все годы — ударившую сына. Потом он подхватил ее у запястья и — держа на отлете,— как будто с нее капала кровь и он боялся испачкаться, пригнув голову и с трудом переставляя негнущиеся ноги, вышел из гостиной.

21

В кабинете их было только двое — она и директрисса — никто в мире не мог знать о том разговоре... Но на уроках Лиле постоянно казалось, что девочки украдкой поглядывают в ее сторону или, наоборот, прячут глаза, гася недобрую усмешку. Во всем чудился ей намек: почему Казакова и Широкова смолкли, едва она к ним приблизилась?.. Почему во время культпохода в кино, ей досталось сидеть одной?.. Только при, мысли о Чернышевой все эти обиды заглушало злорадное ощущение своей тайной силы.

Они условились, что Лиля сама, без вызова, станет заходить через день после уроков к директрисе. Она побывала у Калерии Игнатьевны уже дважды, но ничего значительного сообщить не сумела. На третий раз директриса сказала:

— Я полагала, тебе можно доверить это важное поручение, потому что ты честная комсомолка, патриотка и сознаешь долг перед школой, которая тебя воспитала. Что ж, признаюсь: я совершила большую ошибку. Мне придется сделать отсюда свои выводы... Жаль только твою мать: она ведь по-прежнему, наверное, надеется, что ее дочь достойна золотой медали...