Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— От нашего полицейского комиссара. Он счел своим долгом самолично прийти ко мне и сделал это очень тактично. Жена у меня больна, как я вам говорил. Я просидел возле нее почти всю ночь, мы разговаривали вполголоса, словно это случилось у нас в доме.

Он осмотрелся по сторонам.

— Где же это произошло? — обратился он к Бланше.

— В спальне, вернее, в маленьком будуаре рядом со спальней.

— А где дети?

— Ужинают с Нана в комнате для игр.

— Они знают?

— Пока что нет. Я им сказал, что с мамой произошел несчастный случай.

Дети! Шестилетний Бобо и трех летняя кроха Нелли.

— Да, это от них не уйдет.

— Тело привезут завтра рано утром. Похороны — в субботу в десять часов.

— Церковные?

Фаж был неверующим, и дочери его воспитывались в духе атеизма.

— Да, я заказал мессу с публичным отпущением грехов.

Ален почувствовал себя лишним. Зачем он тут торчит? И тем не менее он не сделал попытку уйти: слишком сильно было обаяние Фажа. Он всегда испытывал симпатию к тестю, они могли бы стать друзьями. Кстати, ведь, кажется, Фаж защищал диссертацию о трогательной привязанности Бодлера к своей матери!

Ален слушал, не чувствуя желания вступить в разговор. Собеседники были внутренне так между собой несхожи, что вряд ли понимали друг друга. Особенно это относилось к Бланше. Люди с разных планет.

А может, это он не такой, как все? Но ведь он, как и они, женат, у него ребенок, загородная вилла. И работает он с раннего утра до позднего вечера, а случается, и до ночи.

Лампы светили тускло. Или это ему так кажется? Со вчерашнего дня ему всюду темно. Такое чувство, точно ты заперт в сумрачном помещении, а чужие слова доносятся откуда-то издалека.

— Ужин подан, месье.

У Альбера появились на руках белые перчатки. Длинный стол, должно быть, на двенадцать персон, был сервирован серебром и хрусталем. Посередине возвышалась ваза с цветами. Неужели Бланше еще в состоянии думать о цветах? Или сработал автоматический механизм заведенного в доме порядка, а хозяин тут ни при чем?

Они разместились довольно далеко друг от друга. Фаж, сидевший во главе стола, склонился над своей тарелкой супа.

— Вы не знаете, она очень мучилась?

— Врач сказал, что нет.

— Когда она была подростком, я звал ее Спящей Красавицей. Ей не хватало живости, кокетливости, того женственного очарования, которым так щедро наделена Жаклин. Она словно спала наяву и от этого была какая-то вялая.

В памяти Алена невольно возник образ Адриены в разные минуты их знакомства и связи. Он сравнил свои воспоминания с портретом, нарисованным ее отцом.

Она редко играла в детские игры, могла часами сидеть у окна, глядя на облака. «Тебе не скучно, дочурка?» — «Мне? Нет, не скучно». — Нас с женой иногда тревожило, что она такая тихая. Мы боялись, не носит ли ее апатия болезненного характера. Но наш врач, доктор Марнье, успокоил нас на этот счет. «Погодите жаловаться, — сказал он. — Когда она проснется, ей удержу не будет. Ваша девочка живет напряженной, очень интенсивной внутренней жизнью».

Воцарилось молчание. Бланше воспользовался им, чтобы в свою очередь прочистить горло, правда, кашлял он не так долго, как его тесть. Альбер подал рыбное филе.

— Потом между сестрами вспыхнуло соперничество, они начали враждовать, хотя мы делали все, чтобы избежать этого. Я думаю, так бывает между детьми во всех семьях. Началось это с того дня, когда Жаклин было разрешено ложиться спать на час позже, чем сестре. Адриена заупрямилась: она тоже не будет спать. Бунт продолжался несколько месяцев. У нее слипались глаза, но она боролась со сном и не засыпала. Кончилось тем, что мы пошли на компромисс: стали укладывать их в одно время, на полчаса раньше, чем полагалось Жаклин, на полчаса позже, чем полагалось Адриене.

— Вы несправедливо обошлись с Жаклин, — заметил Ален.

Он сам удивился, что назвал жену Жаклин, а не Мур-Мур, как обычно.

— Я знаю. Когда имеешь дело с детьми, несправедливость неизбежна. Тринадцати лет Адриена потребовала, чтобы ее одевали точно так же, как и сестру, хотя той было уже шестнадцать. Прошло еще два года, и Адриена стала курить. Мы с женой старались проявить максимум терпимости, не делали различия между старшей и младшей. Мы считали, что, если они открыто взбунтуются против нашей родительской власти, будет хуже.

Взгляд его застыл, устремленный в одну точку. Перед ним вдруг предстало настоящее.

— Хотя что могло быть хуже того, что случилось теперь, — добавил он упавшим голосом.

Он посмотрел на одного зятя, потом на другого.

— Я не знаю, кого из вас двоих жалеть больше.

Лицо его омрачилось, и он принялся за еду. Теперь за столом слышно было только постукивание вилок по фарфору.

Альбер убрал опустевшие тарелки, поставил на стол жаркое из куропаток, налил в бокалы бургундское.

— Я ездил посмотреть на нее. Туда, — проговорил Бланше.

Туда, то есть в институт судебно-медицинской экспертизы. Алену случалось там бывать. Металлические шкафы с ящиками, похожие на стеллажи для картотеки, только в ящиках трупы.

— Нет, я бы не смог, — пробормотал отец.

Может, все это не на самом деле? Может, это во сне? Привиделась сцена из какого-то спектакля: три актера в убийственно медленном темпе играют свои роли, то и дело перемежая реплики невыносимо долгими паузами. Ален едва удерживался, чтобы не вскочить, не закричать, не замахать руками. Надо немедленно что-то сделать — хватить, скажем, тарелку об пол, только бы очнуться от этого бреда, вернуться к жизни.

Собственно, они говорили о разных существах. Фаж — о своих двух малышках, девочках, подростках. О своих двух дочерях.

— Когда-то я мечтал, что у моих детей не будет от меня тайн, я хотел быть наперсником их секретов, их другом, который может быть им полезен.

Он задумался, повернулся к Бланше.

— Адриена была с вами откровенна?

— Н-нет. Не слишком. Она не испытывала потребности в душевных излияниях.

— А с вашими друзьями?

— Она была хорошей хозяйкой дома, хотя всегда держалась в тени. Мы почти не замечали ее присутствия.

— Вот видите! Она осталась прежней. Она жила в своем внутреннем мире, бессильная открыть его кому бы то ни было. А Жаклин, Ален?

Он молчал, не зная, что ответить. Он боялся причинить боль этому человеку, принявшему с такой целомудренной кротостью нанесенный ему судьбою удар.

— Мур-Мур… Так я ее звал…

— Да, знаю.

— Мур-Мур очень дорожила своей независимостью, оттого она и журналистику не захотела бросить. Работа была той сферой ее бытия, куда для меня доступ был закрыт. Она никогда не обращалась ко мне за помощью или советом. Какую-то часть суток она всецело отдавала своим делам. Этими часами она распоряжалась полновластно, но в остальное время не отходила от меня ни на шаг.