Константин Сазонов - Фома Верующий

— А вы, да вы, не желаете написать имена, за кого нам помолиться?

— Отчего не написать, только у меня ни ручки, ни бумаги, ни, признаться, денег с собой. Принято же что-то жертвовать. Кстати, сколько обычно?

Дьякон разразился громовым смехом, но через несколько секунд вновь стал даже серьезнее, чем был.

— Вы сами всё знаете.

— Ну, тогда я напишу сначала, а потом поднимусь в келью, у меня там есть какие-то деньги.

В рюкзаке кроме пластиковой карты была наличность, сто евро одной купюрой. Не раздумывая, я отнес их дьякону и положил в ящик для пожертвований. Священник подобрел глазами и с хитрецой посмотрел мне прямо в глаза:

— Я сейчас поведу их в лавку, она там, за территорией обители. Пойдете? Дьякон сверлил меня взглядом и улыбался в бороду.

— Нет, патре, по магазинам я и дома сходить могу.

Священник похлопал меня по плечу, подмигнул и зашагал к выходу.

За воротами монастыря — большая открытая площадка над кручей. С нее хорошо видна дорога, по которой я пришел сюда, в небольшой беседке оборудована курилка, единственное место, где можно подымить в задумчивости. Мое внимание привлекла пестрая группа: тут были и миряне, и монахи, и духовенство. Я встал чуть поодаль и хорошо слышал разговор седовласого батюшки с долговязым и бледным юношей:

— Батюшка, а я в интернете читал, что на Афоне обязательно нужно причаститься, обязательно, — тоном просящего конфету у мамы ребенка обратился к священнику парень.

— Не читал бы ты интернета этого, — тяжело выдохнул батюшка, — одна пакость и грязь там. Его бы совсем отключить, мир стал бы намного лучше. Просто взять и запретить, — и священник обернулся ко мне:

— А вы как считаете?

Мне стал интересен этот разговор, и я ответил с ходу:

— Я думаю, что ничего отключать, а тем более запрещать не нужно. Это такой инструмент в умелых руках, только вдохни мысль, правильное слово, и весь мир уже через минуту его подхватит. Согласитесь, ни одна очная проповедь такой аудитории не имеет.

— Эх, молодежь, молодежь, — снова тяжело вздохнул батюшка, — невозможно ведь из грязного источника напиться, невозможно. Ты там проповедь напишешь, а тебе тут же кнопку на бесовское, на бесстыдство полнейшее разместят.

— Ссылку?

— Ну, наверное, я не очень силен. Но запретить бы лучше.

Нас молча слушает угрюмый монах, чей взгляд улетел далеко за морской горизонт, а бледный юноша тихо шепчет:

— Кто ж с батюшкой спорит? Грех это, грех, грех, грех. Ну чего ты споришь, — говорит он самому себе.

Меня сзади кто-то трогает за плечо. Резко обернувшись, я вижу легкую улыбку, аккуратно остриженную бороду и лицо священника. Он совсем не старый, едва за пятьдесят.

Кивает головой и представляется: «Отец Сергий. Тула». А потом просит меня чуть наклониться и полушепотом начинает монолог:

— Все правильно ты сказал. А коли с кнопкой справиться не можешь, то куда до душ-то? Только рясу снимать. Только так. Но ты не торопись.

— Вы о чем? — я смотрю на священника и понимаю, что с каждой долей секунды его глаза меняют цвет, лицо бледнеет и нас накрывает каким-то невидимым покрывалом.

— Давай отойдем, — предлагает он. И я соглашаюсь.

— Давай сначала, сколько тебе лет, как ты вообще живешь?

— Мне тридцать три, живу я как-то наперекосяк, надеюсь, что это временно, — рассказываю я и вспоминаю свою спартанскую квартиру и отчего-то думаю, как там мой цветок на окне, хватит ли ему воды, не завянет ли, пока я в поездке.

— Хороший возраст. А теперь слушай. Много чего дальше будет, много. Серьезного, жестокого, непонятного, но наступает другое время. Время прощения и милости. Время, когда черви уходят в землю, а куколки становятся бабочками. Не сомневайся, делай то, что должен, то к чему есть талант, воздавай его тому, кто его дал. Только прошу, осторожнее, осторожнее. С молитвой умом и душой работай. Если открыть форточку настежь, то ее быстро заколотят крест-накрест. А когда щелка, то через некоторое время сквозняк начинает морозить ноги. Так что ходи в свой офис, зарабатывай зарплату, но не забывай то ремесло, которым ты одарен.

Мне сказать нечего, и все, на что я способен сейчас, выдавить вопрос: «А можно мне вас найти в Туле, продолжить общение?»

— Не уверен, что это хорошая идея, — отрезал отец Сергий. — Не из вредности, просто сам поймешь почему.

Священник снова надел легкую улыбку и собрал свою команду попутчиков. Помолившись, они зашагали от ворот монастыря к серпантину. Двадцать минут я смотрел, как цепочкой они спускаются к пирсу. Там причалил двадцатиместный «Метеор». Что-то не давало мне покоя, тревожилось прибоем в глубинах памяти.

«…Это ты зря себе приписываешь. Просто Господь не допустил, чтобы ты погиб, и командир ваш, и лейтенант твой, как его, Карташов», — вспомнились слова почти пятнадцатилетней давности, палатка, горькое счастье выжившего чудом. Точно, ошибки быть не может. Это он, только стал старше, грузнее, аккуратно остриг бороду, которая раньше была почти до глаз. «Отец Сергий, я вспомнил, я узнал», — хотел закричать я с кручи, но «Метеор» набрал скорость и стремительно уносился к грустному лазурному горизонту, оставляя белый тающий след.

Ночь здесь непроницаемая и прозрачная одновременно — стоит лишь перевести взгляд от далекого свечного мерцания окон обители и курортных земных звезд противоположного полуострова к почти слепящему млечному пути. «Галактикос», — раздается полушепот рядом. Пожилой седовласый грек стоит в паре метров от меня на пятачке за монастырскими воротами. Чернильный силуэт тихо говорит с небом о чем-то своем, личном. Земля сливается с небом, земля отдает свое тепло, земля приглашает притронуться к ее живому, дышащему, уставшему телу и лишает последних сил гудящие после тяжелой дороги ноги.

Мы садимся в ночной беседке — я и пожилой грек. Садимся друг напротив друга, смотрим в разные стороны и молчим. Ночной компаньон улыбается теперь чему-то своему, а я на своем полуразбитом житейскими бурями корабле уплываю мыслью в родные края, где всегда превращаюсь в пустой сосуд, который доверху заполняется беспричинной и беспредметной тоской, ровной, как степной горизонт, бескрайней, словно зимнее поле, светлой, точно северная метель и неизведанной, будто внутренняя Россия, раскинувшаяся между землей и небом: теплая, суровая, ласковая, жестокая и по-свойски, по-родному, неизведанностью кладбищенского креста непонятная.

Когда внутреннее солнце затягивается тучами, во всей своей житейской простоте и вечном постоянстве обнажается ад с его повседневным гомонливым многолюдием и бездарной любительской палитрой темных душ, которые окрашивают серым небо над городами с их позабытой святостью. Лишь изредка во встречном взгляде мелькнет искра, впрочем, и она только лишний раз напоминает, что вокруг огонь такого обычного, привычного подземелья земного, где все мы просыпаемся неизвестно зачем, по каким-то причинам перемещаемся из точки в точку, живем как будто вечно, порой еще до наступления рассвета уходя навсегда. Исчезаем, ничего не поняв и не успев проститься, а может, и просто произнести те самые главные слова, которые вертелись на языке, но так и не сорвались с губ.