Константин Сазонов - Фома Верующий

Я не сделал ни одной затяжки и просто выбросил истлевшую до фильтра сигарету в урну. Потом подошел к парапету над ставшей непроницаемой кручей. В тишине за многие километры долетало эхо музыки с корабля на рейде, там шло безумное веселье, горели огни и пылал все тот же, обычный и привычный, ставший отдохновением от повседневности, но все тот же развеселый и свободный ад.

На входе в едва освещенный подъезд монастырской гостиницы я уловил стук колотушки смотрителя. Этот звонкий деревянный звук отбивает ночное время, наши часы — мимолетные и невозвратимые. Уснуть долго не удается. Не дает покоя моя, уже вчерашняя, встреча, эти странные напутствия, черный рентген взгляда дьякона. Вся эта мозаика никак не хочет собираться в одну цельную картину. В темноте умиротворенно сопят соседи по комнате, вспоминаются слова келейника про то, что второй раз могут и не позвать, и сам собой возникает вопрос как голос из ниоткуда. А если позовут меня, готов ли буду, смогу ли бросить все и погрузиться в жизнь иную, далекую от всего того, во что был погружен, что пережил и о чем украдкой мечтал. И не нахожу ответа. В безответной темноте закрываю глаза и поднимаю веки от стука колотушки в звенящей колоколом непроницаемой тьме. Утро. Раннее, еще густое и темное, как вакса, с тихим скрипом отворяет двери келий, ступает по лестнице прямиком к храму. Наскоро умывшись, к людской реке присоединяюсь и я. По дороге все больше молчат, только сзади слышна детски-конфетная мольба: «Батюшкааа, а мы причащаться сегодня будем? Давайте причастимся, вас же благословили служить здесь». Массивные двери закрываются, тяжелые люстры мерцают свечами и квинтовый хор распевает «благослови душе моя, Господа» на греческом. Повисает полусонное прозрачное молитвенное безмолвие, полутранс-полуполёт. В кромешной темноте видны только силуэты людей и подсвеченные лики. Кто-то слегка приобнимает меня. Темная фигура возвышается надо мной. Без сомнений, это вчерашний дьякон. Хлопает меня по нагрудному карману рубашки, и я понимаю, там что-то лежит. Какой-то лист твердой бумаги. Не пойму, как он нашел меня в этой темноте, что положил? Но вот утренняя литургия подходит к завершению. Скоро трапеза. Вместе с открытой дверью людской поток вытекает в розово-синий рассвет, где тень от креста на шпиле собора уже падает прямо перед входом. Я достаю картонный прямоугольник, с которого на меня строго смотрит седовласый юноша. «Святой Павел Ксиропотамский» — читаю я надпись и поднимаюсь в келью за рюкзаком. Это окончательный ответ на все мои вопросы. Меня не позвали. Меня снарядили в дорогу, а значит, пора идти.

Спускаясь по серпантину к пристани, я смотрю на часы. Метеор «Малая Святая Анна» идет в Уранополис очень рано, я должен успеть, хотя пусть будет как будет. Солнце уже появилось из-за гор над маковками кипарисов, скоро станет жарко, но еще свежая легкость утра придает дорожной радости. Вот уже и гранитный причал, рядом с которым уже плещутся стайки рыб. Я шарю в рюкзаке и нахожу салфетку с оставшимися крошками вчерашнего кренделя. Разноцветный хоровод рад угощению, но за считанные секунды отдалился от берега и почти сразу послышался гул мотора.

«Малая Святая Анна» подходила к берегу, и было видно, что корабль почти под завязку полон людьми. С кормы матрос позвал меня жестом — «как раз одно место, садитесь». Я быстро устроился на скамейке и мы, едва причалив, отплыли, набирая скорость. В катере я увидел знакомых: вот тот всклокоченный затылок и клетчатая рубашка — Игорь, я был очень рад его видеть, казалось, что мы расстались с ним не вчера, а месяц назад. А вот рядом с ним отец Виталий что-то тихо рассказывает. Интересно, когда они успели познакомиться, ведь вчера в ските Святой Анны не было священника, значит, подсел на корабле. Вспоминаю свою встречу с сербом-схимником и понимаю, что для Игоря наступил его личный момент истины. Я уже привстал, чтобы похлопать его по плечу и поприветствовать, но сел на место, не решаясь помешать.

Скоростной катер за двадцать пять минут преодолел расстояние, которое большой паром натужно и тяжело проходит два с половиной часа. Вот уже знакомые очертания древней Византийской башни, белеет то самое кафе на набережной, где я в последний раз видел старца Симеона, многоточиями рассыпаны темные галечные валуны береговой полосы, а в легких росчерках облаков уже хорошо различимы легкие междометия, птичьи созвучия и грациозные эллинские начертания чаек.

На берегу я вижу застывшего Игоря. Он смотрит туда, откуда мы только что приплыли, и что-то беззвучно говорит в пространство. Я подхожу к нему и радостно хлопаю по плечу:

— Привет, земеля. Как самочувствие? А то вчера ты выглядел неважно.

Игорь переводит взгляд на меня, улыбается какой-то грустной и невесомой улыбкой:

— Представляешь? Меня только что… позвали… позвали, понимаешь?

Он мнет бороду, смотрит то в землю, то вдаль:

— И я поеду, поеду, наверное, в Москву, попрощаюсь со своими… Да, если честно, и нет у меня никого, кроме тетки. Никого. Все придумал. Свою жизнь всю придумал. Съезжу, обниму напоследок, а потом Игорь умрет. Для этого мира умрет.

Я молча обнимаю его напоследок и шагаю в сторону портовой кофейни. Через сто метров вновь оборачиваюсь и вытягиваю вверх руку с открытой на все пять ладонью. Игорь машет мне в ответ, грустно улыбается, по его щекам текут слезы. Из солнечного марева щедро высыпаются блики, циферблат часов едва различим. Все так же семь тридцать утра. Несмотря на календарную пятницу, наступило воскресение.

Уже в такси от автовокзала Салоник выяснилось, что зарядка от телефона и планшета осталась в ста двадцати километрах позади. Но я привык думать так: что ни делается — к лучшему. Привет, Салоники, древняя Солунь. Почему бы не прогуляться с дороги? Ближайший супермаркет нашелся в трехстах метрах от моей улицы. В магазине электроники улыбчивые консультанты Марина и Василис долго ищут USB-кабель, передают мне черного червячка в пакетике и, попросив одиннадцать евро, интересуются, откуда я?

— Россия. Меня зовут Платон.

Смотрю на бейджики с их именами, прикрепленные к форменным рубашкам, и продолжаю:

— А тебя по-русски будут звать Вася, а ты так и будешь, Марина. Спасибо вам, ребята. За вашу помощь и участие.

Мне приятно, что в этих бархатных глазах я увидел искреннюю доброту. Мне и правда рады. И я это понимаю, как только выхожу на улицу Эгнатия.

Над городом вьются стрижи и легкие призраки надежды. Она застыла в образе белого мима на набережной, в силуэтах Белой башни и кораблей, спешащих в порт. Под звуки аккордеона на площади Аристотеля танцует блаженный. Он двигается угловато, обнимает свою невидимую любовь, растворенную в воздухе. В лице его я вижу столько нежности, что хватило бы на пару русских поселков, где последние ее капли одним махом вылиты из граненого стакана на черную, пропитанную бесконечными дождями в этой осени разума землю.