Алексей Слаповский - Талий

Неожиданно — фантазировал Талий — к его занятию проявят интерес: ибо нет того безумия, вокруг не соберется как минимум тысяча людей, готовых этому безумию потакать и принять его за гениальность. И вот из необычных его фотографий доброхоты устраивают персональную выставку. С этой выставкой он едет в Москву, а из Москвы — в Париж, Лондон, Стокгольм, Ниццу, Нью-Йорк, Мельбурн… Следующая его выставка: руки. Только руки, ничего кроме рук. Потом — только ноги. Он становится родоночальником нового эстетического учения, в основе которого постулат о невозможности отражения чего либо в целости и совокупности, важней — и художественней! — из целого вычленить самую выразительную деталь в самом выразительном ракурсе! Это будет называться „дет-арт“, куражился вовсю Талий над своими мыслями, „дет“ — от слова „деталь“, „арт“ — понятно. И вот уже тьма тьмущая последователей, — и тут сам родоначальник публично и торжественно отрекается от своего учения, возвращаясь к классическому фотопортрету, снимая, однако, только в сумасшедших домах. Выставка будет называться: „Наш портрет.“ Это будет иметь успех, он знает: люди любят пряное, остренькое, — и в себе тоже, и в себе!..

… А скорее всего он просто будет каждый день умирать от одиночества и от тоски — и настанет самый худший день, когда, вроде, один выход — с балкона вниз головой, но — сил нет, уже и на это сил нет.

Я лишний человек, подумал Талий. Не тот литературный лишний человек, которого мы в школе проходили, который якобы — Талий в этом всегда сомневался — родился не вовремя: слишком рано или слишком поздно. Печорин этакий. Нет, просто — лишний, чуть ли не физически лишний, никчемный, ненужный. Мешающий. Сын — надо смотреть правде в глаза — через года два уже не вспомнит о нем. Такой у него возраст. Наташа забудет чуть позже, но отболит у нее тоже довольно скоро — если вообще будет болеть. Я — тот самый человек на сцене жизни, красиво подумал Талий, не преминув этой красивости усмехнуться, который, словно в театральной массовке, изображает в толпе жизнь и движение, и осмысленные действия, и осмысленнные слова, на самом деле тупо бормоча: „Что говорить, когда нечего говорить? Что говорить, когда нечего говорить?“ Я ни для кого не являюсь главным героем. А это нужно: хоть для кого-то. Хоть для собаки или кошки. Да я и сам никого не люблю. Сына и Наташу — это само собой, это — как жить. Это незамечаемо. Было незамечаемо — до некоторых пор. Со всеми остальными — просто дружественен. И на похороны мои дружественно придет человек от силы двадцать. Нет, все-таки больше: человек сорок, но эта вторая половина будет стимулирована любопытством послушать, что на похоронах говорят о причинах самоубийства такого тихого и приятного во всех отношениях, такого ровного и мягкого человека.

Действительно, каковы причины?

Наташа тоже будет думать об этом. Записки он не оставит, это все игрушки: записки писать. Она будет думать, она будет опрашивать всех его друзей и знакомых. И все будут только пожимать плечами.

Бог мой! — подумает Наташа с печалью, я совсем не знала его, я совсем не представляла, что творится в душе его! Казался таким простым, таким ручным, незамысловатым — и вдруг…

Неожиданное, странное злорадство, появившееся в это время в Талии, — смутило его, и он извлек из банки-пепельницы окурок, распрямил, стряхнул угольную черноту с кончика — и закурил, простыми этими движениями словно приземляя себя, — а то уж очень, глядикось, демоничен стал в своих помыслах: смертью своею нелюбящей жене отомстить возжелал…

Талий оперся локтями о перила балкона, спокойно глядя вниз — понимая уже, что прыгать не будет. Он как-то сразу и неожиданно устал, отупел. Ничего уже более или менее отчетливого не было в голове его (хоть и прежде было многое обрывочно, неясно, поспешно — и стало внятным лишь благодаря мне, пересказчику этой житейской истории ((некоторым может странным показаться, почему я назвал это историей: ведь, в сущности, ничего не произошло, — и это правда, это так, но, когда Талий в нескольких словах рассказал мне об этом, хмыкнув в заключение: такая-то вот, брат, житейская история, мне слишком запомнилось, в меня вошло — и жаль отказаться, независимо от того, точно ли, нет ли, правда ли, нет ли…)).

Усталость, казавшаяся непреодолимой, схлынула так же внезапно, как и накатила.

И нет объяснения, нет причины тому, что сделал Талий после этого, докурив окурок и старательно втоптав его пальцами в банку.

Если б солнце вдруг проглянуло сквозь сплошное серое небо хмурого утра. Если б детский радостный звонкий клич во дворе тронул какие-то душевные струны Талия. Если б голубь иль воробушек на перила сел и посмотрел на Талия глуповато и доверчиво. Если б порыв ветра налетел и овеял чем-то новым. Если б лист желтый высоко поднявшегося тополя шелестнул и этим крохотным движением осенил Талия и сподвигнул на переворот в мыслях… Ничего не произошло, ничего не случилось во внешнем мире, но Талий вдруг оглядел его, особенно небо, так, как глядят прощаясь — но не навсегда, а уходя или уезжая от этих краев в иные края (при этом, возможно, и с места даже не трогаясь), Талий оглядел это все, включая двор, где и было-то всего живого — старушка с сумкой да жучка шустрая, хвост крючком. Талий оглядел это, совершенно ясно понимая, что необыкновенно, небывало счастлив и полон жизнью и любовью — и готов ко всему, — не зная, что его ждет. Что это было, откуда взялось, может, это Бог называется — но за что и почему в этот момент? — спрашивал меня потом Талий, не ожидая ответа… И он решительно шагнул в комнату, прошел на кухню и, прежде чем сесть и начать разговор, посмотрел на настенные часы и задумчиво усмехнулся. Было без десяти десять.