Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 22. Прогулки по опушке

Сейчас белые птицы неагрессивны. Подросшие птенцы при опасности забиваются в крепки, а парочка взрослых птиц скользит по глади воды спокойно. Подплываешь совсем уж близко — с шумом (хлопанье крыльев и удары лапами по воде) перелетают на соседнее озеро.

Лагерь наш расположен на поляне между кустов, в стороне от воды. В палатках ночевать душно. Спим почти голыми под звездами на спальных мешках. Одолевают комарики, но что поделаешь, кое-как спасаемся мазью. Наше появление тут обнаружила белка, по-хозяйски перешерстившая походный наш скарб. А в сумерках регулярно появляется ежик. И шуршит, шуршит в сухих травах, чего-то ищет.

На вечерние посиделки к костру приходит сторож расположенного рядом лесного питомника. Сторожит он трубы, по которым на посадки из старицы должна подаваться вода. Вода не подается, поскольку у лесхоза нет для мотора даже пяти килограммов солярки, но сторожить трубы надо, они алюминиевые, и чуть проглядел — уворуют.

Добродушного стража мы поначалу приняли за глубокого старика — ходит босым, не имеет ни единого зуба. Но оказалось, гость наш еще хоть куда и слывет в недальнем селе Казановой.

Похмыкивая, без видимой похвальбы рассказывает он о своих похожденьях, вызывая то хохот, то восхищенье. «А вот был еще случай…».

Под сельский Декамерон и шуршанье ежика мы засыпаем. Жара невыносимая — 41! Эти песчаные места — самые жаркие на Дону. Горячий ветер из калмыцких степей испепеляющ. Тряпками висят листья на тыквах в селе. В каждом доме во сбереженье прохлады закрыты ставни. Сосновый лесок источает запах огнеопасного скипидара. Сушь такая, что прямо от спички в костре начинает гореть сук вяза толщиной в руку. В селе Гороховка, сообщают, сгорели семь домов. На пасеке мрут пчелы. Видел улья, где под каждым летком — горка зноем убитых тружениц. В селах спешно, «чтобы не испеклась», роют картошку, «мелкую, хоть ружье заряжай».

Все живое тянется к воде. Наш Казанова, ездивший в дальний угол старицы за сеном, встретил трех кабанов: «Видят меня, а из воды не выходят». Лошадь, жеребенок и сам мосластый, сгорбленный прелюбодей после дороги немедля полезли купаться. Мы купаемся весь день. Обсох — и опять в воду. Вода в заводях горячая, надо заплывать на середину старицы.

В лагере — нашествие ос. Интересуются арбузом, сгущенкой и рыбой. На уху и «жарёху», как говорит Казанова, рыбы хватает. Но не за тем ехали. Клев в целом ничтожный. Даже солнцелюбивая красноперка, живущая у самой поверхности в лопухах, куда-то девалась. Отводим душу разговорами о рыбалке. Охотней всего сейчас Мастера вспоминают зимние ловли.

Записываю рассказ о том, как один из страдальцев жары вез из Монголии огромного замороженного тайменя и как в другом месте для ухи на бригаду люден пилили двуручной пилой «бревно» замороженной нельмы.

Белые звезды старицы.

День на воде

Мне легче других. Плотва не ловится — ну и бог с ней. Из Петропавловки приехал друг, тоже фотограф, и мы собрались обследовать старицу. Лодку дал Казанова, и мы в два весла отправились по старице, куда глаза глядят.

Хороший был день. Белые облака стадами паслись в воде. Летали стрекозы, кружил над старицей коршун, то и дело путь наш, как пули из автомата, с брызгами пересекали выводки лысух.

Очарование старице придавали кувшинки и белые лилии. Их было много. Нагнувшись, в белом, изумительно красивом цветке мы обнаруживали пчел. На суше нектар цветов выпит был солнцем, и пчелы летали к воде.

У двух водяных цветов, желтого и снежно-белого, удивительные свойства. Кувшинка на ночь погружается в воду, а лилия сжимает розетку лепестков и становится на воде незаметной. Это мы наблюдали и раньше, но вот неожиданность: небо вдруг резко нахмурилось, чуть потемнело, и в десять — пятнадцать минут цветки вдруг сжались, перестали белеть на воде.

Каков механизм этой метаморфозы — изменение атмосферы или же освещенности заставляет цветок сжиматься?

В одном месте мы услышали характерное «щурканье» резвых птиц. Они роем кружились близ старого дуба. Это были красивые долгоносые щурки, не любимые пасечниками. Но знаем: близко пасеки нет. Возможно, дикие пчелы? Пролезли по топкой крепи прибрежья к одиноко стоявшему дубу и увидели в нем дупло. Пчелы из него летали на лилии за нектаром, а щурки подстерегали их на пролете.

Всюду по старице — сухие деревья. Это жертвы вездесущей грибковой «голландской болезни», губящей только вязы. На одном дереве скрытно, до последней секунды сидел орлан-белохвост. Мы поравнялись с деревом, когда он, тяжко махая широченными крыльями и показав белый хвост, полетел над водой. Редкая птица.

Орланов на старице пара. Тридцать километров укутанной в прибрежную зелень воды им довольно для жизни — ловят уток, подбирают околевшую рыбу.

А коршунов можно назвать тут падальщиками. Их много. День-деньской летают над старицей — не сверкнет ли снулая рыба или еще что съедобное, не брезгуют съестным мусором у кострищ. Не гнушается эта птица отнять еду у других. Первоклассный рыболов скопа, встретив на пути к гнезду коршуна, предпочитает бросить рыбу и поймать новую, лишь бы от грабителя отвязаться. Скопы на старице, кажется, нет, но коршун находит кого обидеть. Повсюду на листьях в кувшинках сидят еще плохо летающие птенцы крачек. Родители носят им маленьких рыбок. В одном месте видели: мать отдала молодой крачке щуренка величиной с палец, и та сразу засеменила по листьям кувшинок и скрылась. В другой раз такой же момент вместе с нами высмотрел коршун и с ловкостью акробата нырнул к воде. Мамаша-крачка немедленно бросила рыбку, боясь, что добычей охотника станет птенец.

— А что филины? — спросил я приятеля.

Этой весной тут, у Дона, мы с Александром снимали на меловой круче гнездо самой крупной нашей совы. И были озадачены. Саша видел до этого трех птенцов. Во время же съемки их оказалось два — старший и младший. Куда делся средний — было загадкой. Теперь Саша рассказывает, что средний птенец через неделю снова в гнезде появился. Где был? Саша обшарил дно расщелины у обрыва и нашел следы столовой — перья птиц, хвост водяной полевки и обрывок заячьего уха. Родители кормили тут отпрыска. Каким образом птенец перекочевал снова в гнездо по крутому обрыву? Скорее всего, в лапах у взрослой птицы.

Дощатник наш создан для тихой воды. Нос у него тупой, как корма, но лодка движется сносно, и мы не заметили, как отмахали веслами километров пять и уперлись в перемычку к новому озеру. Тут мы поняли: дальше и нельзя было бы плыть — жажда! Мы как-то не подумали, что она может мучить и на воде — напиться из старицы было рискованно. Решили выйти на берег и, обжигая о песок ноги, стали топтаться возле дороги по пойме, ожидая машину.