Гроздана Олуич - Голоса на ветру

Описание внешности теми, кто с ним сталкивался, соответствовало тому как выглядел Пантелия, а забота о «божьих тварях» – его взглядам на устройство мира, в котором одинаково важны и ящерица, и коза, и человек.

– Если этот убийца действительно Пантелия, – ужаснулась Наталия, – то Бога нет, и нет никакого Его света, освещающего человеческую душу! – Наталия с презрением к себе самой вспоминала свою веру в то, что в душе Пантелии, которая казалась ей кроткой, как у голубя, живут души детей, покинувших этот мир еще до того, как познали, что такое страх и грех.

В Наталию вселился страх после того, как однажды, прохладным осенним утром, в беловатом тумане ядовитых болотных испарений исчезли Дойчин, собака и лодка, их словно шапкой-невидимкой накрыло. А вдруг этой шапкой-невидимкой был Пантелия? Кроме того, на влажной земле вокруг хутора она обнаружила следы козьих копыт и мужских ног огромного размера. В тот день Наталия перепугалась до смерти, ее трясло от ужаса. Следы могли принадлежать только нечистому или же Пантелии и его козе. Если он неизвестно куда увез на лодке Дойчина и его пса, то что ему мешает проделать то же самое с Ветой, Стеваном и Даниилом? И потом прирезать их как цыплят. Не сразу. А через три недели. Между преступлениями, которые постоянно происходили в Караново и его окрестностях, всегда был промежуток ровно в три недели .

Судя по торопливости, с которой Наталия принялась собирать хоть сколько-нибудь ценные вещи, Данило и Вета поняли, что приближается возвращение, но никто из них не знал, что это был выбор между перспективой голодать в Караново и быть прирезанными на хуторе Пантелией.

Стеван догадывался, что что-то происходит, а когда услышал , что все еще может закончиться хорошо, маятник надежды остановился где-то между страхом и радостью. Альбом с почтовыми марками из бог знает какого далекого прошлого снова лежал на столе перед ним и Данилой. Они, оживленные и любознательные, без денег и билетов путешествовали по всему миру, делая остановки то в Венеции, то в Индии, то в Австралии с ее кенгуру и коалами. Пирамиды древнего Египта и стеклянные небоскребы Нью-Йорка рождали у Рыжика надежду, что однажды он увидит их собственными глазами. Но больше всего его волновали изображения орхидеи-хищницы из Южной Америки, голубой русской кошки на марке какой-то далекой страны и карлик, про которого все говорили, что на самом деле таких не бывает, а Лука Арацки спокойно заметил:

– Почему же не бывает? На свете много чудес.

Притихший, примирившийся с жизнью и своими многочисленными душами, Стеван описывал Рыжику Будапешт, Прагу, Вену, Париж, которые он видел в ранней молодости, и города, в которых только собирался побывать и с которыми много лет спустя познакомился Данило, пытаясь отыскать своего пропавшего брата.

Вдруг, в одночасье, на хутор нагрянула поздняя осень. Все громче шуршала под ветром пожелтевшая осока, а сквозь ее шорох доносились и голоса Арацких, давным-давно приезжавших сюда охотится на уток. По ночам вода на болоте покрывалась тонкой корочкой льда, окна обрастали морозными цветами.

В долгой нью-йоркской ночи Данило Арацки снова увидел хутор и морозные цветы на оконных стеклах, альбом с марками, который и сам не зная почему спустя много лет упаковал в чемодан вместе со стетоскопом, «Карановской летописью», семейными фотографиями и белым зайцем Дамьяна. Куда направиться и есть ли такое место, где его примут без подозрения, он не знал. Не знал он этого и тогда, когда в ночь большой охоты на лягушек попытался сбежать из детского дома в Ясенаке, но был настигнут на другом берегу Тисы и помещен в бывшие графские конюшни, ставшие в новые времена приютом для бездомных, алкоголиков и «беспризорных» детей, откуда через несколько недель тоже сбежал. Так начались его скитания по приютам и детским домам.

В конце концов, Данило осел в одном из них, на берегу Бегея, опасаясь, что если вдруг Петра его все-таки выпустят, он не сможет снова его найти. Такой же крик, как когда он услышал, что дома в Караново больше нет, вырвался у него не тогда, когда он призывал потерянного брата, а когда на пороге детского дома возле Бегея неожиданно появился Арон Леви, которого он давно не видел даже во сне. И мир заиграл всеми красками.

– Ты знаешь, что я тебя долго искал? – спросил его Арон, когда они вышли на берег посидеть у костра. – В конце концов я даже поверил, что больше тебя никогда не увижу…

– Так ты и нашел не меня! – прошептал Рыжик. – Я теперь стал совсем другим…

– Все мы уже не те, какими были. И будем…

Вперив взгляд в призрачные верхушки нью-йоркских башен, под которыми скользили автомобили, Данило Арацки пытался забыть и голос Марты, и змеиные, полные ненависти глаза Рашеты – а ненавидел он не только молодых врачей и санитаров, но и больных, которых приводили родители или родственники после попытки самоубийства: «Ну если он хотел покончить с собой, почему вы не дали ему это сделать? От него и так никакой пользы…» – и чем младше был больной, тем более ядовито звучали комментарии Рашеты.

Родственники несчастных пациентов с изумлением воспринимали его слова, спрашивая себя, куда они привели своих сыновей и дочерей и что с ними теперь здесь будет. Те, кто побойчей, сразу забирали тех, кто им дорог, и везли куда-нибудь в другое место, а те, у кого больше не было сил, перекрестившись, оставляли юных самоубийц на милость или немилость судьбы.

Доктор Данило Арацки с отвращением наблюдал за учащавшимися конфликтами Рашеты с пациентами, не понимая, почему он выбрал профессию, которую так ненавидит и как ему удалось стать главным врачом, проработав в клинике всего несколько месяцев. Данило еще не знал, как продвигаются по службе в некоторых общественных системах.

Столкновение между ними было неизбежно. И оно произошло. Началось все с барабанной перепонки и больного, чей след вскоре затерялся. Потом появилась жалоба четырех женщин. Последний конфликт разгорелся через некоторое время после того, как в клинику доставили парнишку, пытавшегося отравиться антипсихотиками.

Стеснительный и запуганный, он почти все время молчал, забивался под одеяло и лежал без движений, пока в палате не погасят свет. Только после того, как ему казалось, что все заснули, можно было услышать, что он кому-то что-то шепчет. Кому? И что? Он не хотел признаться в этом даже доктору Арацкому, хотя в остальном слушался его советов и дисциплинированно принимал лекарства. А что если этот парнишка – товарищ по несчастью того пациента, который на «длинной, длинной улице» искал знакомое лицо, пациента, который, вылечившись, стал куда более несчастным, чем был когда-либо.