Грэм Грин - Сила и слава

— Незаконнорожденная? — переспросил он, будто повторяя ее имя, с нежностью, которая пряталась за безразличием.

— Они сказали, что он не годится в отцы. Ну, конечно, когда священники бежали, ей пришлось уехать к нему. Куда ей еще было деваться? — Это прозвучало, как счастливый конец. А потом она добавила: — Разумеется, дочь ненавидела его. Так ее научили.

Он представил себе тонкие поджатые губы образованной женщины. Что она здесь делает?

— А почему старик в тюрьме?

— У него нашли распятие.

Зловоние от ведра все усиливалось; мрак окружал их глухой стеной, и было слышно, как кто-то справлял нужду: струя звенела по жестяным стенкам ведра.

— Священники не должны так поступать… — сказал он.

— Разумеется, они поступили правильно. Это же смертный грех.

— Неправильно было внушать ей ненависть к отцу.

— Они знают, что правильно.

— Значит, это были дурные священники… Грех был покрыт. Их долг — учить добру, любви…

— Вы не знаете, что правильно. А священники знают.

После минутного колебания он отчетливо произнес:

— Я сам священник.

Похоже, это конец: надеяться больше не на что. Итак, десятилетие охоты за ним пришло к концу. Вокруг воцарилось молчание. Эта тюрьма очень напоминала мир, полный похоти, преступлений и горестной любви; смрад ее достигал небес; но священник понял, несмотря ни на что, здесь можно обрести покой, если знаешь ясно: времени почти не осталось.

— Священник? — произнесла, наконец, женщина.

— Да.

— Они знают?

— Пока нет.

Он почувствовал, как кто-то тронул его за рукав.

— Не следовало говорить этого нам, — сказал голос. — Здесь, отец, люди всякого сорта. Убийцы…

Тот, кто рассказал ему о своем преступлении, сказал:

— Ты обо мне так думаешь. Если я убил человека, это не значит, что я… — Со всех сторон зашептались, а тот же голос с горечью продолжал:

— Я не доносчик. Просто, когда тебе говорят: «Твоя мать шлюха»…

— Никому не надо на меня доносить, — сказал священник. — Это грех. Днем они сами дознаются.

— Вас расстреляют, отец, — сказал женский голос.

— Конечно.

— И вы не боитесь?

— Разумеется, боюсь.

Из того угла, где занимались любовью, раздался новый голос. Он звучал уверенно и убежденно:

— Мужчина не должен бояться таких вещей.

— Не должен?

— Миг боли — что еще? Этого все равно не избежать.

— И все же я боюсь, — сказал священник.

— Зубная боль хуже.

— Не каждому дано быть смелым.

— Все вы, верующие, такие, — сказал голос с презрением. — Христианство делает вас трусами.

— Возможно, вы и правы. Вы поймите: я плохой священник и плохой человек. Умереть в состоянии смертного греха, — он смущенно хмыкнул, — тут призадумаешься.

— Вот! Что я говорил! Вера в Бога делает трусом. — В голосе слышалось торжество, будто что-то было доказано.

— Ну и что? — сказал священник.

— А то, что лучше не верить и быть смелым.

— Понимаю, так, так… Конечно, если бы можно было поверить, что губернатора и полиции нет на свете, что эта тюрьма — вовсе не тюрьма, а сад, какими бы смелыми мы стали.

— Ерунда!

— Но если нам ясно, что тюрьма — это тюрьма, а губернатор на своем месте несомненно существует, какой толк с того, что мы будем смелыми на час-другой?

— Никто не скажет, что эта тюрьма — не тюрьма.

— Вот как! Вы так думаете? Видно, что вы не слушали политических речей.

Ноги священника отчаянно ныли, ступни свела судорога, и, чтобы прекратить ее, надо было пошевелиться, но он не мог этого сделать.

Полночь еще не наступила: до рассвета оставались бесконечно долгие часы.

— Подумать только! — сказала женщина вдруг. — Здесь, среди нас — мученик…

Священник не мог сдержать смеха.

— Не думаю, — сказал он, — что мученики похожи на меня.

Вдруг он посерьезнел и, вспомнив слова Марии, что будет нехорошо, если из-за него станут глумиться над Церковью, продолжал:

— Мученики — святые люди. Неверно думать, что они мученики лишь потому, что погибли… нет. Говорю вам, что я нахожусь в состоянии смертного греха. Я совершил то, о чем не могу говорить вслух, об этом можно сказать только шепотом, в исповедальне.

Пока он говорил и все слушали внимательно, словно он произносил проповедь в церкви, он задавался вопросом: где сейчас сидит его неотвратимый Иуда, но не мог опознать его с такой уверенностью, как в лесной хижине. Им овладела огромная и необъяснимая нежность к обитателям этой тюрьмы. На ум ему пришли слова: «Так возлюбил Бог мир…», и он сказал:

— Никогда, дети мои, вы не должны думать, будто святые мученики похожи на меня. Меня надо называть по-другому. Я слышал, как вы меня называли: «поп-пропойца». Я здесь потому, что у меня в кармане нашли бутылку бренди.

Он попытался освободить свои ноги. Судорога прошла, теперь они онемели и ничего не ощущали. Все равно. Ему не придется долго ими пользоваться.

Старик все ворчал, и мысль священника вернулась к Бригитте. Мир был понятен ей, как врачу черный рентгеновский снимок. Он отчаянно хотел спасти ее, но знал приговор хирурга: болезнь неизлечима.

Женский голос сказал просительно:

— Немного выпить, отец, это не так страшно.

Он подумал: почему эта женщина здесь? Может быть, за то, что у нее дома нашли икону? У нее нудный, настойчивый тон благочестивой дамы. Так глупо хранить эти иконы любой ценой. Почему бы не сжечь их? Без них можно обойтись.

— Я ведь не только пьяница, — сказал он строго. Судьба таких благочестивых женщин всегда внушала ему тревогу, они, как политики, жили иллюзиями; он боялся за них. Так часто они встречали смерть с несокрушимой самоуверенностью, без любви и прощения. Следовало, насколько возможно, избавить их от сентиментальных представлений о добре.

— У меня есть ребенок, — сказал он твердо.

Какая достойная женщина! Ее голос во мраке продолжал оправдывать его; он не мог уловить ее слов; понял только, что она говорит ему что-то о благоразумном разбойнике.

— Дитя мое! — сказал он. — Разбойник покаялся, а я нет.

Он вспомнил, как Бригитта вошла в хижину, ее темный, злой и понимающий взгляд и солнце за ее спиной.

— Я не умею каяться.

Это была правда. Он утратил эту способность. Он не мог сказать себе, что хотел, чтобы его греха никогда не было, потому что сам грех казался ему сейчас таким ничтожным — и он любил плод этого греха. Он нуждался в исповеднике, который медленно провел бы его по мрачным путям, ведущим к сожалению и раскаянию.

Теперь женщина молчала; он подумал: не был ли он с ней слишком резок? Если ее вере помогало убеждение, что он мученик… Но он отбросил эту мысль. Правда прежде всего. Он слегка пошевелился и спросил:

— Светать скоро будет?

— В четыре, в пять, — отозвался мужчина, — откуда мы можем знать, отец, часов здесь нет.