Грэм Грин - Сила и слава

— Молитесь за меня.

— Что ты сказал, Монтес?

Солгать он не мог; казалось, за десять лет весь его запас лжи исчерпался.

— Ты что сказал?

Ноги в туфлях остановились.

— Он попросил милостыню, — произнес женский голос. И добавил безжалостно: — Ему следовало быть умнее. У меня для него ничего нет. — Затем она, шаркая, побрела во двор.

— Хорошо спалось, Монтес? — насмешливо спросил сержант.

— Н-не очень.

— А ты на что рассчитывал? Это научит тебя любить бренди, так ведь?

— Да… — Он думал, долго ли будет тянуться эта волынка.

— Так. Если ты тратишь все деньги на бренди, тебе придется немного поработать, чтобы оправдать ночлег. Сходи в камеры за ведрами, да смотри не расплескай их — здесь и так вонища.

— А куда их отнести?

Сержант указал на дверь уборной за краном.

— Кончишь — доложишь, — сказал он и пошел назад во двор, выкрикивая приказы.

Священник нагнулся и взял ведро; оно было полное и очень тяжелое; он пошел через двор, сгибаясь от тяжести; пот заливал глаза. Он протер их и увидел одно за другим в очереди к крану знакомые лица — заложники. Здесь был Мигель, — он помнил, как его уводили; мать его плакала, помнил усталую злость лейтенанта и солнечный восход. Они тоже его заметили; он опустил тяжелое ведро и посмотрел на них. Если бы он их не узнал, это было бы похоже на намек, просьбу, мольбу, чтобы они продолжали страдать, а ему дали спастись. Мигель был избит: под глазом у него виднелась ссадина — мухи жужжали вокруг нее, как вокруг ран на боках мула. Потом очередь двинулась дальше; они проходили мимо него, опустив головы; их сменили незнакомые ему люди. «Боже! — молился он про себя. — Пошли им кого-нибудь достойного, за кого они могли бы страдать!». Ему казалось дьявольской насмешкой, что они приносили себя в жертву за «попа-пропойцу», который прижил незаконного ребенка. Солдат в одних штанах сидел с ружьем между колен, обрезая ногти и обкусывая заусеницы. Священник почему-то ощутил одиночество от того, что они не подали виду, что знают его.

Уборной служила яма, перекрытая двумя досками, где мог встать только один человек. Священник опорожнил ведро и вернулся через двор к рядам камер — их было шесть. Одно за другим он выносил ведра; один раз ему пришлось остановиться, потому что его стошнило; шлеп, шлеп — туда, сюда, через двор…

Он приблизился к последней камере; в ней кто-то был: у стены лежал человек; утреннее солнце освещало его ноги. Мухи жужжали вокруг наблеванной на полу кучи. Глаза открылись и следили за священником, нагнувшимся к ведру; выступали два клыка…

Священник дернулся и плеснул на пол.

— Обождите минутку, — сказал метис ворчливо-фамильярным тоном. — Вы не должны здесь этим заниматься. — И пояснил гордо: — Я не заключенный. Я гость.

Священник сделал извиняющийся жест — говорить он боялся — и шагнул прочь.

— Обождите, — потребовал метис. — Идите сюда.

Священник упорно стоял на месте, повернувшись, у двери.

— Идите сюда! — сказал метис. — Вы заключенный, так ведь? А я гость губернатора. Вы что, хотите, чтобы я крикнул полицейского? Тогда делайте, что говорят: идите сюда.

Казалось, это была Божья воля… окончательная… Он приблизился с ведром в руке и стоял подле большой, плоской голой ступни, а метис смотрел на него из угла, спрашивая резко и тревожно:

— Что вы здесь делаете?

— Убираю.

— Вам ясно, о чем я спрашиваю!

— Меня поймали с бутылкой бренди, — ответил священник, стараясь говорить более грубым голосом.

— Я знаю вас, — сказал метис. — Не мог глазам поверить, но когда вы заговорили…

— Навряд ли…

— Голос того самого священника, — сказал метис с отвращением. Он напоминал пса, встретившего чужака. Он невольно ощетинился. Толстый большой палец враждебно пошевелился. Священник поставил ведро.

— Ты пьян, — возразил он безнадежно.

— Пиво, пиво, — отозвался метис, — ничего, кроме пива. Они обещали мне все самое лучшее, но им нельзя доверять. Думаете, я не знаю, что припрятано у их шефа?

— Мне нужно вылить ведро.

— Только сделайте шаг, и я закричу. Мне надо хорошенько подумать, — жалобно проговорил он.

Священник ждал, ему больше ничего не оставалось, он мог рассчитывать только на «милость победителя» — глупое выражение, потому что эти малярийные глаза никогда не знали, что такое милость. Уже то было хорошо, что не надо было унижаться до просьб.

— Видите ли, — пустился метис в подробные объяснения. — Я здесь удобно устроился. — Он небрежно пошевелил желтыми пальцами ног рядом с блевотиной. — Хорошая жратва, пиво, компания, и крыша не протекает. Можете мне не говорить, что потом будет: меня выбросят как собаку. Как собаку! — Голос его зазвучал визгливо и возмущенно. — За что вас взяли? Вот что я хочу знать. Я считаю, что это нечестно, ведь это мое дело — вас разыскать, так? Кого наградят, если вас уже забрали? Не удивлюсь, если этого ублюдка-сержанта! — Он горестно задумался. — В наше время никому нельзя доверять.

— Наградят краснорубашечника, — сказал священник.

— Краснорубашечника?

— Он меня арестовал.

— Матерь Божья! — воскликнул метис. — Этих губернатор не обидит. — Он умоляюще поднял глаза. — Вы грамотный человек. Посоветуйте, что делать?

— Это было бы убийство, — сказал священник. — Смертный грех.

— Да я не о том. Мне нужна награда. Понимаете, покуда они не знают, мне здесь вполне хорошо. Может же человек отдохнуть пару недель? Вы ведь все равно не сможете далеко убежать, правда? Лучше выдать вас не тут. Где-нибудь в городе. Думаю, тогда никто не сможет претендовать… Бедняку приходится все предусматривать, — добавил он с досадой.

— Наверное, — заметил священник, — они и в этом случае дадут вам что-нибудь.

— Что-нибудь! — воскликнул метис, приподнявшись и пытаясь встать. — А почему не все?

— В чем дело? — раздался голос сержанта. Он стоял в дверях, залитый солнечным светом, и глядел внутрь.

— Он попросил, чтобы я смыл его блевотину, — медленно ответил священник. — Но я сказал, что вы мне не приказывали…

— Он гость, — сказал сержант. — Он имеет право. Делай что он говорит.

Метис самодовольно ухмыльнулся:

— Можно еще бутылочку, сержант?

— Пока еще рано, ты должен сначала осмотреть город.

Священник поднял ведро и пошел через двор, предоставив им спорить. У него было ощущение, словно в спину ему нацелено дуло; он вошел в уборную и опорожнил ведро; потом снова вышел на солнце — теперь дуло было направлено ему в грудь. Оба стояли в дверях камеры и о чем-то спорили. Он шел через двор; они наблюдали за ним.

— Ты говоришь, что у тебя разлилась желчь и с утра ты плохо видишь, — сказал сержант. — Тогда сам чисти за собой блевотину, если не делаешь свою работу…