Грэм Грин - Сила и слава

— Отец, возьмите мой револьвер. Понятно?.. У меня под рукой…

— Оружие мне не нужно.

— Нет, нужно.

Человек сдвинул руку с живота и начал медленно поднимать ее вверх по телу. Это стоило ему огромных усилий: зрелище было невыносимым.

— Лежите смирно! — сказал священник резко. — Револьвера здесь нет.

Он увидел пустую кобуру под мышкой у человека; это был первый определенный признак, что здесь находились не только они и метис.

— Ублюдки, — сказал человек, и его рука бессильно замерла там, куда она дотянулась — на сердце; он был похож на статую женщины в стыдливой позе: одна рука на груди, другая — на животе. В хижине было страшно жарко. Зловещий предгрозовой свет озарял их.

— Послушайте, отец…

Священник сидел рядом с человеком, полный чувства безнадежности: ничто не могло вернуть мир в эту ожесточившуюся душу; наверное, это было возможно много часов назад, когда он писал эту записку — но теперь шанс был упущен. Теперь тот шептал что-то о ноже. Многие преступники верят в легенду, будто в глазах умирающих запечатлевается то, что они видят перед концом. Христианин может верить, что нечто подобное происходит с душой: она обретает мир и прощение в последний миг жизни, наполненной страшными преступлениями; но иногда набожный человек внезапно умирает, случайно оказавшись в борделе, без отпущения грехов, тогда он сохраняет неизгладимую печать нечистоты, перечеркивающую всю жизнь его, казавшуюся добродетельной. Священнику приходилось слышать, что раскаяние на смертном одре — нечестная уловка, как будто так легко расстаться с укоренившейся привычкой делать добро либо зло. Люди верят, что добрая жизнь может кончиться плохо, а плохая — хорошо. Он сделал еще одну отчаянную попытку:

— Вы когда-то были верующим, — сказал он. — Постарайтесь понять: это ваш последний шанс. Проскочите в последний момент. Подобно евангельскому разбойнику. Вы убивали людей… — И, вспомнив о маленьком темном свертке у подножия креста, добавил: — И, может быть, детей. Но сейчас не это важно. Это относится к земной жизни. Всего несколько лет — и все уже кончено. Вы можете сбросить с себя этот груз здесь, в этой хижине, и обрести вечную жизнь.

Он ощущал печаль и тоску, когда в нем мелькнул смутный образ жизни, которую он сам не мог вести, жизни, заключенной в словах «мир», «слава», «любовь»…

— Отец! — настойчиво прозвучал голос. — Бросьте меня, позаботьтесь о себе. Возьмите… мой… нож.

Его рука снова медленно поползла, на сей раз к бедру. Он согнул с усилием колени и попытался повернуться, но тут все тело его обмякло, и он испустил дух; конец.

Священник прошептал слова отпущения грехов, которые полагалось произносить на случай, если душа в ту секунду, когда переходит рубеж, покается; но, скорей, было похоже, что она вместо этого перешла в мир иной, все еще поглощенная мыслью о ноже и насилии.

— Боже милосердный! — молился священник. — Ведь, умирая, он думал обо мне, о том, чтобы спасти мне жизнь… — Но уверенности в его молитве не было. В лучшем случае получалось, что один преступник помогал бежать другому; как ни посмотреть на это, ни у одного из них не было особой заслуги.

— Ну, вы уже кончили? — произнес голос.

Священник поднялся и испуганно кивнул. Он узнал того полицейского офицера, который дал ему деньги в тюрьме: темная щеголеватая фигура в дверях, краги поблескивали в ярком предгрозовом свете. Рука его лежала на револьвере, и он хмуро смотрел на мертвого преступника.

— Меня вы здесь не ожидали увидеть? — спросил он.

— Ожидал, — отозвался священник. — Должен вас поблагодарить.

— Поблагодарить? За что?

— За то, что вы оставили меня с ним наедине.

— Я не варвар, — сказал офицер. — Теперь, будьте любезны, выходите. Пытаться бежать бесполезно. Взгляните! — добавил он, когда священник вышел и осмотрелся: человек двенадцать солдат с винтовками окружали хижину.

— Мне уже надоело быть беглецом, — сказал он.

Метис исчез. Тяжелые тучи громоздились на небе; в сравнении с ними настоящие горы казались сверкающими игрушками. Священник вздохнул и нервно рассмеялся.

— Скольких усилий мне стоило перебраться через эти горы, и вот… я здесь…

— Мне никак не верилось, что вы вернетесь.

— Ну, лейтенант, вы-то это можете понять. Даже у труса есть чувство долга.

Он почувствовал, как его лица коснулся свежий ветер, который иногда дует перед грозой. С наигранным спокойствием он спросил:

— Вы сейчас же меня расстреляете?

— Я не варвар, — угрюмо повторил лейтенант. — Вас будут судить… по закону…

— За что?

— За измену.

— Мне придется тащиться с вами в город?

— Да. Если только вы не попытаетесь бежать. — Он положил руку на револьвер, словно ни на минуту не доверял священнику. — Где-то я вас…

— Да, видели, — сказал священник. — Вы встречались со мной дважды. Когда брали заложника в моей деревне, вы спросили мою дочь: «Кто это?» А она сказала: «Это мой отец». И тогда вы меня отпустили.

Вдруг горы исчезли, и хлынул дождь, точно кто-то плеснул им водой в лицо.

— Быстро! В хижину! — сказал лейтенант и крикнул одному из солдат: — Принесите ящики, чтобы мы могли сесть!

Они сидели рядом с мертвецом в хижине, а снаружи бушевала гроза. Солдат, промокший насквозь, внес два ящика.

— Свечу! — приказал лейтенант. Он сел на ящик и вынул револьвер. — Садитесь здесь, подальше от двери, чтобы я мог вас видеть, — сказал он.

Солдат зажег свечу и укрепил ее на жестком земляном полу, а священник сел подле американца. Мертвец застыл в том же положении, которое принял, стараясь достать нож. Казалось, он хотел дотянуться до своего собеседника и сказать ему что-то на ухо. Они были похожи: грязные, небритые. А лейтенант казался человеком совсем другого класса.

— Так что же, у вас есть ребенок? — презрительно спросил лейтенант.

— Есть.

— У вас, священника?

— Не думайте, что все священники такие, как я. — Он смотрел на блестящие пуговицы мундира лейтенанта, отражавшие огонь свечи. — Есть хорошие священники, есть и плохие. Просто я плохой священник.

— Тогда, выходит, мы окажем услугу вашей церкви…

— Выходит, так.

Лейтенант бросил на него пристальный взгляд, словно решил, что над ним издеваются.

— Вы сказали: дважды. Что я дважды вас видел.

— Да, я был в тюрьме. И вы дали мне денег.

— Вспоминаю… — проговорил тот, распаляясь. — Невероятная досада! Вы были у нас в руках, а мы вас отпустили. Подумать только, что мы потеряли двух людей, гоняясь за вами. А они могли бы жить… — Свеча зашипела, когда капли дождя стали просачиваться сквозь кровлю. — Этот американец не стоил нам двух жизней. От него не было настоящего вреда.