Грэм Грин - Сила и слава

— Бежали не все.

— Но вы-то почему остались?

— Я сам однажды задал себе этот вопрос, — сказал священник. — Дело в том, что человеку не предлагается внезапный выбор между добром и злом. Он втягивается постепенно. В течение первого года я даже не думал, что надо бежать. Ведь церкви разрушали и прежде — вы сами знаете, как часто это бывало. Не в этом дело. Я думал: пробуду еще месяц и посмотрю, не улучшится ли положение. А потом… Вы себе не представляете, как быстро может лететь время.

Стало совсем светло; дождь кончился, жизнь должна была продолжаться. Полицейский заглянул в хижину и с удивлением посмотрел на них.

— Знаете, — продолжал священник, — в один прекрасный день я вдруг понял, что остался единственным священником на многие мили вокруг. Закон о браке священников доконал их. Все уехали — и правильно сделали. Был среди них один, которому я никогда не нравился. Я, видите ли, — болтун. Он говорил, и совершенно справедливо, что характер у меня нетвердый. Он бежал. Вам будет смешно, но это было как в школе, когда задиристый парень, которого я годами боялся, вышел из школьного возраста и был исключен. Мне уже не нужно было считаться с чьим-то мнением. А народ не внушал мне опасения. Меня любили.

Он смущенно улыбнулся, покосившись на скорченное тело янки.

— Продолжайте, — мрачно сказал лейтенант.

— При таких темпах вы узнаете обо мне все, — сказал священник с нервным смешком, — прежде, чем мы доедем до… тюрьмы.

— Это хорошо. Я имею в виду — хорошо знать своего врага.

— Тот священник был прав. Когда он уехал, я стал распадаться: одно шло за другим. Я стал небрежно исполнять свои обязанности. Начал пить. Думаю, было бы куда лучше, если бы я тоже уехал. Потому что мной все время руководила гордыня. Не любовь к Богу.

Он сидел на ящике, понурившись, пухлый человечек в поношенном костюме с плеча мистера Лера.

— Гордыня была причиной падения ангелов, — продолжал он. — Гордыня вообще самая ужасная вещь. Я считал себя молодцом: остался, когда другие бежали. А потом решил, что я такой герой, что могу жить по собственным правилам. Перестал поститься, служить ежедневно мессу. Был небрежен к молитвам, а однажды в пьяном состоянии, чувствуя одиночество, — вы знаете, как это бывает, — я прижил ребенка. И всё моя гордыня. Гордыня — просто из-за того, что я остался. Я остался, хотя от меня не было пользы. Во всяком случае — мало пользы. Дошло до того, что я не причащал и сотни людей в месяц. Если бы я уехал, я дал бы Богу в двенадцать раз больше. Ошибка думать, что лишь потому, что дело трудно или опасно… — он всплеснул руками.

— Мучеником вы станете, будьте покойны. — сказал лейтенант с яростью.

— О нет, мученики непохожи на меня. Они бы не думали на моем месте, что, выпей я побольше бренди, мне было бы не так страшно.

— В чем дело? — резко обратился лейтенант к человеку у двери. — Что вы тут толчетесь?

— Лейтенант, гроза прошла. Скоро мы отправимся?

— Сейчас же.

Он поднялся и спрятал револьвер в кобуру.

— Приготовьте лошадь для арестованного. И пусть несколько человек поскорее выроют могилу для янки.

Священник положил карты в карман и встал.

— Вы слушали меня очень терпеливо, — сказал он.

— Я не боюсь чуждых идей, — ответил лейтенант.

Снаружи от земли шел пар; туман поднимался почти до колен. Лошади были готовы; священник сел в седло, но прежде, чем они тронулись, чей-то голос заставил его обернуться: то самое ворчливое причитание, которое он слышал так часто.

— Отец! — это был метис.

— Ну, ну. Опять ты? — сказал священник.

— Я знаю, что вы думаете. Это не очень-то милосердно, отец. Вы все время думали, что я вас предам.

— Убирайся! — отрезал лейтенант. — Ты свое дело сделал.

— Можно мне сказать ему пару слов, лейтенант? — спросил священник.

— Вы добрый человек, отец, — поспешно вмешался метис. — Но вы плохо думаете о людях. Я просто хочу получить ваше благословение.

— Зачем оно тебе? Благословение не продашь.

— Просто потому, что мы больше не увидимся. А я не хотел бы, чтобы вы отправились туда, думая обо мне плохо…

— До чего ты суеверный! — сказал священник. — Думаешь, мое благословение закроет Богу глаза, как шоры? Я не могу помешать Ему знать, как обстоит дело. Лучше иди домой и молись. А потом, если Он даст тебе благодать раскаяния, раздай эти деньги…

— Какие деньги, отец? — Метис стал злобно дергать его за стремя. — Какие деньги? Вы опять за свое…

Священник вздохнул. Испытание опустошило его. Страх может измотать больше, чем долгая, монотонная езда верхом.

— Я буду молиться за тебя, — сказал он и ударил свою лошадь, чтобы поравняться с лошадью лейтенанта.

— И я буду молиться за вас, отец! — заявил метис, успокоенный.

Священник оглянулся лишь раз, когда лошадь стала спускаться по крутой тропе среди скал. Метис стоял один среди хижин; рот его был приоткрыт и обнажал два больших клыка. Казалось, его сфотографировали в момент, когда он жаловался или кричал, что он добрый католик; одна рука почесывала под мышкой. Священник помахал ему; он не держал зла на этого человека, так как ничего другого не ждал от людей, и был только доволен, что это желтое лицо предателя не будет рядом с ним «в смертный час».

— Вы образованный человек, — сказал лейтенант. Он лежал у порога хижины, держа револьвер рядом с собой и положив голову на скатанный плащ. Была ночь, но оба не могли заснуть. Священник отодвигался, слегка постанывал из-за того, что затекло тело; лейтенант спешил вернуться домой, и ехали они до самой полуночи. С холмов они спустились и теперь двигались по равнине. Скоро весь штат перегородят болота. Дожди начались уже по-настоящему.

— Не такой уж я образованный. Мой отец был лавочником.

— Я имею в виду, что вы были за границей. Можете говорить, как янки. Учились.

— Учился.

— А я должен был до всего доходить сам. Но существуют такие вещи, которым можно научиться и без школ: что есть богачи и бедняки. — И добавил тихо: — Из-за вас я расстрелял трех заложников. Бедняков. Поэтому я вас возненавидел.

— Понимаю, — сказал священник и попытался встать, чтобы облегчить судорогу в правой ноге. Лейтенант мгновенно сел с револьвером в руке.

— Что вы там делаете?

— Ничего, просто судорога. — Он снова, застонав, улегся.

— Я сам расстрелял тех людей! — сказал лейтенант. — Они принадлежали к моему народу. Я хотел подарить им целый мир.

— Кто знает? Может, вы это и сделали.

Лейтенант вдруг с отвращением плюнул, словно в рот ему попало что-то противное.

— У вас на все есть бессмысленные ответы, — сказал он.

— Я никогда не был ученым человеком. Память плохая. Но в людях вроде вас меня всегда удивляло одно. Вы ведь ненавидите богатых и любите бедных?