Кирилл Туровский - Каждый сам себе дурак

А так взятки гладки. Я ведь еще только приехал. Та что я мог только усмехнуться ее разводилову и идти дальше.

Далее пронзительный вой, который мне сначала показался взревевшей спецсиреной. Но это реальная собачатина подвывала. Ее вой усиливался замкнутым пространством и впивался в барабанные перепонки.

Босс собаки, средних лет женщина, к концу дня еще, однако, обладала недюжинной силой и энергией. Как царь природы, превосходящий собаку во всех отношениях, она смело крошила низшее по животному ранжиру существо ногами и нравоучительно приговаривала:

— Ну что же? Совсем ослабела? Совсем идти не можешь? Совсем ослабела, я тебя спрашиваю?!

Уверенно дергала четвероного друга за поводок и бесстрашно продолжала наносить ей удары. С каждым ударом, сопровождающимся воем и скулежом, белозубая улыбка царя природы становилась все шире и шире.

На то и есть низшие существа, чтоб творить с ними все по своему хотенью-разуменью. Все равно они ничего не понимают. И умирают, безрассудно полагаясь на всевластие хозяев. Да, впрочем, когда человек ластняк скидывает, то тоже, как дурень кромешный, на разных менеджеров духовных и продвинутых сверху надеется опрометчиво. Ну, Богов типа разных. Ну, один-то менеджер духовный, может, по шерстке его и погладит после смерти, а вот остальные Боги-конкуренты только порадуются, что с кончиной неподконтрольного им индивида некоторой долей злобы, предательства и одиночества станет в мире меньше.

— Оставьте собаку в покое, — сказал я устало и уж, конечно, ни на что не надеясь. Просто так, пробормотал, как бы себе под нос.

— Моя собака! Моя! Понял? Что хочу со своей собакой, то и делаю! — уверенно закричала она. И давай еще сильней животинку наворачивать, как бы показывая ху ис ху. Типа я не прав, лезу не в свое дело, и все такое. К тому же собака завиляла мне хвостом, а такой раскладец царю природы и подавно не понравился. Чтобы показать мне, кто круче, женщина была готова разделаться с животинкой без малейших колебаний. Убить, разрезать на куски, выпотрошить.

Кстати, идти собака не могла из-за сломанной лапы. Но, видимо, этим она еще больше раздражала своего возмущенного босса.

Что ж, махнул рукой.

Горе, оно повсюду. Оно клокочет, переливается вместе с кровью, словами, дорогами, временем. Горе вываливается отовсюду. Горе и злоба тщательно прячутся, но особи никогда не забывают, где они. Особи передают горе и злобу другим. Поначалу особи прикидываются мирными и слетаются друг на друга, говорят общие фразы и ждут подходящего случая. А все с одной целью: избавиться от горя и злобы. Особи прикасаются друг к другу, чтобы скрытно поделиться своим горем. А все бесполезно. Они получают его обратно, как тысячи микробов при поцелуе.

Я доползаю до своих апартаментов, временно проживая в которых мне неминуемо предначертано получить высшее образование. Но ведь это тоже неплохо. Если я все-таки окончу эту гребаную Академию Философии, то мне в будущем ничего не придется делать. Я буду просто сидеть и созерцать.

В Западном Городе у меня жили в квартире мелкие насекомые, а в Большом Городе появились более крупные существа. Судя по шорохам — чудовища. Нельзя сказать, что насекомых здесь не было. В мириады раз больше.

Забредаю, швыряю одежонку, выключаю свет и запираюсь на все замки. Если «чужие» придут ночью, им будет нелегко меня всковырнуть.

Мерцание в четырех углах… Мерцание пытается пройтись по всей комнате. Оно обволакивает предметы и оседает на стенах. Мерцание в четырех углах — это люди, будущее, потолок, чашка с кактусом, черная луна, ржавая труба и тревожная ночь.

Мерцание в четырех углах. Мерцание во всех четырех углах. Мерцание в четырех углах.

Сейчас они полезут. Сейчас они оттуда полезут. Из всех четырех углов. Эти чудища.

И снова пульсирующее мерцание внутри меня. Перед картой мира XVI века, висящей у меня на стене, перед своим отражением в зеркале.

Я мог творить в своей комнате что душа пожелает. Я мог залезть на потолок, свеситься из окна, спрятаться в шкаф, отрезать себе голову. Ведь ничего бы не изменилось бы, верно?

Пытаюсь прийти в себя, умываюсь, расстилаю постель и ложусь. Теперь надо постараться не думать ни о чем.

Пространство оживает, приходит в движение. Раздаются тысячи звуков. Из четырех углов выползают они. Чудовища. Чудовища выбираются, заполняют комнату, ищут «Я». Их тени колышатся на стенах. «Я» съеживается и пытается заснуть.

Но заснуть ему не удается. Какая-то тварь хватает его за ногу и тащит, тащит, тащит. А во всех четырех углах — видоизображение Шпенглера.

Вскакиваю, врубаю свет. Все в момент исчезает.

Бряк за стол. Хвать что-то съестное. Чудовища затихают и ждут, когда я угомонюсь.

Закуриваю «Camel» и мониторю стеклянный квадрат. Прямо за окном огненный столб, самое громадное чудовище. Гигантский корень неба — Останкинская телебашня. Переливается, мигает, манит, зовет.

На полоске слияния домов и черного неба за башней тонкая розовая линия. Новый день.

Ну что же. Можно никуда и не ехать дальше. Просто лечь здесь, как самый каменный камень.

А можно еще броситься навстречу этому красивому огненному столбу. Навстречу горизонту и вечности. Попытаться взлететь как можно выше и дальше. Как Икар и его трусливый папаша, не просекавший сути Полета. Потом плюхнуться вниз и удовлетворено почувствовать, как из «Я» навстречу черной луне растекается она, красная гниль.

Каждый день просыпаться. Каждый день вставать.

Слушать и понимать. Понимать, что все раздражает.

За последнюю неделю я подружился со странным парнишкой. Ларри, так он назвался. Он был альтернативным музыкантом. Вернее, музыкантом скорей классическим, а вот по жизненной ориентации — альтернативным товарищем. Он ошивался в Гнесинке, где его и обучали всем нужным вещам.

Этот паренек и подогнал мне пушеров. Татарин Вагиз с Красной Пресни из них был самый честный и аккуратный. И мы ударили по «желтым» по самые баклажаны. У Ларри раскрывались дверки восприятия, казалось, при одном только упоминании «желтых». С ним вообще было приятно общаться. Он прогонял интересные вещи. Если бы не эти столь ценные обстоятельства, мы не сошлись бы с Ларри так быстро.

Устроился мой альтернативный товарищ весьма неслабо. Деньги он получал с тех, кто его, а тратил на тех, кого он. Ну и, понятное дело, таблетки, клубешнички и концерты там типа «Крыльев», «Нашествия» или какого дорогостоящего Элтона Джона.

Но так уж расколпачено по жизненке-то. Если у тебя нет монеток, чтоб простенько заниматься музыками, разевай пасть и раздвигай лапы, — тогда, может, в тебя вольются джаз и ритм-энд-блюз самого времени.

— Эх, мне бы на кидняк кого-нибудь в пару! За нехилый кэшок! А потом уехать куда-нибудь в Южную Америку, там и оторваться на эти приходы с тинэйждерами, — вот как мечтал мой новый товарищ. Его тоже привлекали южные широты.