Кирилл Туровский - Каждый сам себе дурак

И рассказывали детям, какие животные нежные и ласковые. Какие красивые глаза у оленей. Какие грациозные антилопы, какие сильные кабаны, какие величественные носороги. И как эти звери подло прячут под своими шкурами столь сладостные куски мяса. И как хорошо бы смотрелся кошелечек из того крокодила. Короче, зоопарк — как живая реклама.

А посадить бы несколько штук особей за прутья, заставлять детей своих резать, заворачивать в цветные обертки и продавать. И реклама: «Печень шестилетней Машеньки! Шейка восьмилетнего Сашеньки!»

А пока они всячески высмеивали братьев своих меньших. Типа как пародировали. Ну, как жрут свиньи, как размышляют о вечности бегемоты, как гримасничают обезьяны.

Я бы тоже как-нибудь поизгалялся. Но поехал бы далеко-далеко. К пингвинам, в Антарктиду. Позабыл бы язык, мысли, мораль, одежду, понятие времени. Я бы возглавил стаю пингвинов на Оамоке и затем объединил бы все остальные стаи. Я научил бы их правильно ловить рыбу и прятаться от людей. Мы бы стали смеяться и петь, петь и смеяться. И набираться сил. Вокруг только холод и лед. И белоснежное величие айсбергов. Я, может быть, даже женился на пингвинихе и родил бы пингвинодетей. Мы создали бы новую эксклюзивную расу. Мы постарались бы вырастить крылья побольше. Чтобы принять решительное участие в проекте Полет. Пингвины спасли бы весь мир, всех зверей и птиц. Мир спасло бы неслыханное уродство и полная катастрофа. Мы вышли бы из Антарктиды биться против особей за своего бога Антарктиды — Озона. Мы обрушили бы на землю километры и тонны айсбергов. На все континенты разом. А начали бы с полярных станций и кораблей. Перемешали бы нефть с кровью, уголь — с плотью. И если милые, хорошие инопланетяне посмотрели бы на нас из космоса, они увидели бы эдакую фрикадельку, залитую соусом из льда, крови и нефти. А сбоку — обязательный штрих-код. Восстал бы Атилла и воскресли Эринии. Отряды прекрасных королевских пингвинов высадились бы на севере и юге, западе и востоке. Черно-белые мстители, они были б повсюду. Сама история и само время стали бы раскручиваться в другую сторону.

Пингвины и «Я».

Айсберги и лед.

* * *

Бр-р-р. Дергаю башкетником и с трудом выбираюсь из шторок. Смотрю на солнце, оно светит так, как будто хочет мне расплавить глаза и мозги. Я вижу за пазухами людей камни и ножи. У детей — отбитые горлышки бутылок. Они ждут сигнала к атаке, чтоб броситься, взломать клетки и перебить зверей…

Бр-р-р. Я снова выбираюсь из короткой шторки. И почти сразу нахожу Ларри. Кое-как убеждаю его в нужности этого поступка: съедаем одну «желтую» на двоих.

— Где Роман?

— А вон, вон он, — злорадно показывает Ларри пальцем.

В отличие от меня Роман поймал другую шторку, более быдляцкую и синюю. Перелез через первые ограждения и облапил клетку с обезьянами. Особи радовались унижению себе подобного и ухмылялись. Он весьма органично смотрелся на фоне мохнатых сородичей.

Перепрыгиваю через ограду — и к нему.

— Пошли отсюда, че встал, кретиныш?

Оказывается, он показывал там обезьянам наброски к своей сверхкрутейшей по замыслу картине «Явление Христа народу-2», о которой пообещал рассказать мне чуть позже. Надо отметить, обезьяны весьма уважительно рассматривали наброски Гнидина. В отличие от столпившихся особей, которые все ржали.

— Никуда не пойду, — мычал Роман. — Ведь только здесь меня и понимают, да и жрачка расхалявская…

Эх, синетура, алкаши… Лучше б он вычванкался чуть раньше.

Кое-как мы с Ларри подхватываем его и выбираемся через боковой экзит. Там бронеавтомобили… рухнувшая башня… визжащие Белка и Стрелка… Роман падает, я теряю сигареты и зажигалку. Останавливаемся. Вокруг меня все кружится каруселью.

Гул. Гул Большого Города.

— И зачем мы зацепили этого мудела, — шипит Ларри. — Сплошные геморры.

— Бросать поздняки.

— Да уж лучше б с ним эта старуха Мила нянчилась!

Конечно, Ларри в чем-то прав. Таскаться с этим пьяным куском дерьма до ночи я вряд ли выдержу.

Ладно, идем дальше. Пересекаем улицы и проспекты. И повсюду: «Юбилей! Юбилей! Юбилей!» Человек живет двадцать тысяч дней, а Городу гаду че, Большой Город бессмертен.

Роман вроде немного пришел в себя и теперь передвигается почти самостоятельно.

Мы с Ларри обсуждаем варианты нашего путешествия и решаем валить туда, куда и большинство ублюдков. Они смеялись, радовались и облизывали друг дружку языками, передавая по кругу праздничное настроение. Для проформы мы тоже пару раз поддержали вопли: «Юбилей! Юбилей!»

Толпа снова тащила меня сама. Я снова даже не передвигал лапы. А может, сегодня все и закончится? Юбилей, и баста. Конец.

Из восторженных ртов, кроме «Юбилея» еще неслось: «Жан-Мишель Жарр! Жан-Мишель Жарр!». Ларри сделал предположение, что это жар-птица счастья завтрашнего дня. Я был готов с ним согласиться.

Повсюду мы тыкались в них. Стало совсем темно, тесно и невыносимо. Когда рванули фейерверки, меня шторануло уж совсем не по-детски.

Я стал проваливаться вполне конкретно. И очнулся только от хлестких лазерных лучей, прорезавших темень. Может, начался Армагеддон? Или милые инопланетяне ударили с неба по Юбилею? Но нет… Это гиперболоидные перья Жан-Мишеля Жарра, жар-птицы счастья завтрашнего дня.

Под самый мощный фейерверк от переизбытка праздничных чувств, особи стали крошить друг дружке репы. Насаживать друг друга на щупальца. Как всегда.

Скукотень. Мы уже в кромешной темноте, в самой стратосфере. Вокруг сотни особей стонут в пустом пространстве, в аду. Стонут от ужаса и безысходности. Вокруг царство огненных шаров, это остатки фейерверка вокруг нас оседают мерцающими угольками…

Черт, побери! Мы на Чертовом колесе! На самом верху! Гребаный XL, как нас сюда занесло? В обычном режиме я бы не забрался сюда ни за какие коврижки. Глядя в огненные шары, я всеми клетками ощущаю Проект Полет и вижу древние сморщенные лица, стонущие во мраке.

Главный Салют! Расцвеченность хаоса! Вцепляюсь в поручни. Ларри раскручивает нашу площадку. Колесо скрипит, овцы визжат. Сейчас все рухнет, и мы объединимся в честь Юбилея в мясном ассорти…

* * *

…Все плывет, плывет, плывет.

Провал, асфальт, провал.

Метро, провал…

…И снова метро. В переходе на «Чеховскую» Роман швыряет пустую бутылку в стоящий памятник Горькому. Она разбивается на мелкие звезды, мы с Ларри отпрыгиваем в сторону, отбегаем.

Ну как же иначе, легавые уже здесь.

Мы в костюмах, нас не трогают.

— Послушай, уважаемый, у тебя два варианта, — лепят леги Гнидину, помахивая дубинками. — До хаты поедешь или в трезвяк?

— Конечно, в трезвяк. Дома я был, ничего интересного — жена и дети.

Леги опешили и нерешительно предлагают ему все же валить до хаты. В ответку он их кроет легавой мразью, и леги его уволакивают.