Кирилл Туровский - Каждый сам себе дурак

Мы с Ларри тоже разлетаемся. Он едет к своему новому богаитеичу, замминистра коммерции, который после каждой случки подкидывает ему неслабо баксят.

А я вдруг неожиданно чувствую, как цифры Юбилея обрушиваются на меня. Я лежу под ними смятый и потерянный, как хорек.

Кругом они, люди-микробы. Большой Город, твердый бордовый шанкр. Провалившийся нос земли — озоновые дыры Антарктиды.

Пингвины и «Я».

Айсберги и лед.

Опять просыпаться.

Просыпаться одному.

Опять просыпаться одному от невыносимой жажды.

В отличие от меня город совершенно цел. Он почмокивает в ночи, как выбросившаяся на берег рыба. Огней значительно меньше. Я опять вырубаюсь.

Все снова ярко-серо. Открыть — нет, обратно назад.

«…школа. Урок истории в младших классах. Молодая учительница перелистывает страницы учебника, класс притих. Парты идеально чисты. На доске надпись: «История Большого Города». Это тема урока. Молодая учительница начинает:

— Программа обучения не нова. Мы изучим все, начиная с вашего рождения, дальше детство, молодость, зрелость и, конечно, смерть. Вы все умрете, дети, и очень скоро. А сегодня мы поговорим об истории Большого Города.

Она смеется и запрокидывает голову назад, вытирает платком слезы.

— Кто назовет срок существования Большого Города? Кто не отвечает, тот умирает.

Она царственна и милосердна.

— Давай ты.

Мальчик молчит. Его волосы переливаются под светом из окон. Щелчок. Он лопается как воздушный шарик. Он бесследно исчезает. В воздухе плывут кровавые пузыри. Его место пусто. Все остальные на своих местах.

— Ты.

Молчание. Щелчок. Пузыри.

— Ты.

То же самое.

— Ты, Маша.

После рыдающей Маши пузыри в слезах. Учительница скользит перьевой ручкой по классному журналу. Она расставляет двойки, подписывает въездные визы кому в рай, а кому и на сковородку. Класс редеет.

— Ты, Вовочка, — произносит она устало и уже ни на что не надеясь.

— Пятнадцать миллиардов лет, — бойко отвечает мальчик.

— Правильно, — оживляется учительница. — А когда настал конец Большому Городу? — она заносит ручку, чтобы оформить приговор выскочке.

— В год Юбилея.

— А кто основал Большой Город?

— Вятичи.

— А кто уничтожил Большой Город?

— Первая отдельная бригада королевских пингвинов.

— А кто стоял во главе бригады пингвинов?

— Пингвиночеловек. Северин.

У мальчика вырастают крылья, он поднимается вверх, проходит сквозь стены и время. Он летит к солнцу. Он последний королевич династии Икарингов…»

Я опять просыпаюсь. На этот раз окончательно.

А может, Могила меня поднаколола?

Курю, умываюсь и все такое прочее. Мысль о том, что мне так плохо, а миру глубоко параллельно, убивает меня окончательно. В четырех стенах я как заяц, попавший в капкан. У меня целых четыре стены, чтоб шмякнуться в них и избавиться от головной боли. Выбор предельно богат.

Откуда все беды? Да просто выползаешь на улицу, и потрясенный тем, что все такое ярко-серое, снова закидываешься «желтыми». Болото засасывает. Жить не получается.

Мы договорились с Ларри встретиться около двенадцати. Распихиваю по карманам сигареты, зажигалку, документы, КПК, деньжата. Мельком гляжу схему метро. Она как паук, скорпион или сороконожка.

Пусть будет сороконожка. Вылезаю в ее направлении. Голова раскалывается, кости тоже, ветер чуть не сбивает меня с ног. Похоже, погода не переменится.

Если каждому протягивают с небес яблоко, то мне, наверное, надавали уже полное лукошко. Я грызу их так, что за ушами трещит. Особенно по утрам.

Ныряю в подземелье. Гусеница тащит меня вниз к гоблинам. У соседей в руках дипломаты и сумки со жратвой. И конечно, газеты. Каждый, кто хочет стать уважаемым гражданином, первым делом должен научиться читать «Комсомолец» и «Мегаполис-экспресс». Больше ничего и не нужно.

В вагоне, ясно, реклама. На листке крайне серьезное лицо младенца и стихи его. Наверное, это ребенок-вундеркинд.

Под лицом младенца секу еще и главный текст: «Аборт — узаконенное детоубийство».

Тут другое событие меня отвлекло. Несмотря на то что все обитатели нашего вагона дружно уписывали исключительно желтые газеты, мальчишка лет семи, сидящий передо мной, бесстрашно достал книгу. Родители его, конечно, сконфузились перед соплеменниками и в оправдание стали указывать на обложку. Типа книга нужная.

Тоже глянул. Блин, там латинский шрифт, иноземщина. Название «Windows», автор «Excel». Это типа его родаки так в комп с детства грузанули, чтоб достойное место под солнцем он занял и к Американской Мечте живей барахтался.

Предки гордо посматривали на детеныша и разве что по головке его не гладили. Он сидел, как зомби. А как раз над головой мальчика словно нимб и сожаление сиял плакат: «Аборт — узаконенное детоубийство».

Все же приехал. Ковыляю до хаты.

Ларри долго не открывал дверь. Наконец, запускает:

— Забредай… Там на кухне найди себе что-нибудь…

И исчез в глубине квартиры. Его хата хоть грязная и облезлая, зато громадная, многокомнатная. Беспорядок страшный. Везде полупустые бутылки, бокалы, невыпотрошенные пепельницы, разбросанная одежонка.

Ларри умывается и пытается что-то прокричать мне из ванной. Судя по запаху в комнате, он с утреца уже разогрелся гашишем. Точно, вон и пустая пластиковая бутылка с характерно прорезанным отверстием.

Мой товарищ возвращается предельно свежим, выбритым и веселым. От него даже пахнет каким-то поганым парфюмом. Ставит кофе, достает ветчину, сыр и маленькие конфеты «Марс».

Дальше включает «Дорз» и подпевает клавишным проигрышам Манзарека. Кстати, у него здесь целая музыкальная лаборатория. Кроме архивов музыки, еще куча всевозможных музыкальных инструментов. Но, видимо, он совсем гаша нажрался:

— Теперь меня люди совсем не интересуют. Ни прошлые, ни настоящие, ни будущие. Вот взять муравьев, муравейник, как у них все разумно устроено…

— Я не знаю. Я с муравьями не общаюсь.

Ларри слегка обижается и учапывает в другую комнату, предварительно выключив Моррисона. Я тоже накуриваюсь для разгона через бутылочку чистого дымка-гашишка. В это время Ларри пытается играть на разных музыкальных инструментах. Видимо, ничего не выходит, и он срывается:

— Да когда же все это закончится?

— Лет через двадцать, тридцать.

Этой информации ему хватает, чтобы стенать еще минут пятнадцать. О том, какой он эстет де гребаный, какая у эсэсовцев форма была эстетически красивая, а дальше поток вообще нелепой шняги всякого-разного льет.