Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

За обедом я чувствовал себя как-то неловко. И она тоже, мне показалось. Я попросил ее рассказать о себе. Она рассказала, что ей сорок девять лет, что была недолго замужем, но брак не получился, развелась. Что у нее в России взрослый сын от этого раннего брака, журналист, скоро женится. У нее высшее образование, окончила библиотечный институт. Всю жизнь работала, даже когда ребенок был маленький. И сейчас работает, сама себя содержит; еле концы с концами сводит… но это уже мое умозаключение. Откровенно говорит, что хочет выйти замуж и устроить свою жизнь. «Пожить нормальной жизнью», — так это называет. Я предлагаю: «Хотите, о себе расскажу», — а она говорит: «Я и так все знаю от Мелиссы. А чего не знаю, то у вас на лице написано». И смеется. Неглупа, кажется. Зовут ее как-то необычно — Оксана. Я спрашиваю: «Это русское имя?» «Скорее украинское», — говорит. Но ведь Брюса тоже в Торе не найдешь, верно? А фамилия у нее еврейская: Саскайнд, больше уж не бывает… Она говорит, что выросла в абсолютно ассимилированной семье, о еврействе ничего не знает. Я в этом немедленно убедился: в разговоре упомянул Суккот, а она спрашивает: «Что это такое?»

Вот такая ситуация, Джуди. Какое впечатление произвела на меня эта женщина? При первом знакомстве она производит впечатление человека мягкого, разумного, уживчивого. Надеюсь, так оно и есть. Внешность привлекательная. Десять лет в нашем возрасте — не такая большая разница. В общем, я вижу, как мы с ней могли бы вместе жить, заботиться друг о друге, вместе проводить досуг. Можно сказать, она мне понравилась… если не думать о тебе, Джуди… А как не думать: октябрь, твое любимое время года…

Он положил на серую гранитную плиту пригоршню белых камушков, с трудом распрямил затекшие ноги и пошел к запаркованной неподалеку машине.

«Люсенька, милая моя, дорогая!

События здесь разворачиваются в быстром темпе. Знакомство состоялось таким образом. Эта дама, которую я встретила в синагоге, Мелисса Товбина, пригласила меня к себе домой на обед. И “жениха”, конечно, тоже. За мной приехал на машине муж Мелиссы. Оделась скромно, но где надо, подчеркнула. Приезжаю, значит, — дом потрясающий. Два этажа, на первом — гостиная, столовая, еще что-то, все такое просторное, полы паркетные, картины масляные, мебель стиля модерн — в общем, шик-блеск. На втором этаже, как я понимаю, спальни, но я там не была.

Появляется “жених”, знакомимся. (Между прочим, в Америке руку дамам не целуют.) Первое впечатление хорошее: манеры спокойные, говорит тихо, с улыбкой, смотрит в глаза. Садимся за стол, начинается обед с салата. Пьем белое вино. Я стараюсь пить поменьше — как бы не наболтать лишнего. Хозяйка изо всех сил пытается завести общий разговор. Но о чем они говорят? О стоимости домов, о каких-то акциях… Я молчу как рыба, мне сказать нечего. Тогда они заводят речь о еврейских праздниках: как их отмечали раньше, как теперь, и упоминают какой-то Суккот. Я спрашиваю, что это такое. Они замолкают в растерянности, потом “жених” объясняет мне, что это праздник, кажется, сбора плодов, и интересуется, как его отмечают у нас в России. Мне хотелось сказать, что у нас в России сажать сажают, но урожая не собирают, только ведь как это выразить по-английски? Пришлось признаться, что я ничегошеньки про это не знаю и что происхожу из ассимилированной семьи. Про то, что от папаши своего, кроме фамилии, я ничего не получила и что вырастила меня русская мама, я предусмотрительно не сказала. Тогда Мелисса переводит разговор на жизнь в России и задает мне всякие вопросы. Тут я почувствовала себя на своем поле и стала рассказывать всякую всячину: про новых русских (анекдоты в основном), про Филиппа Киркорова, про Жириновского… Это они поняли, охотно смеялись. Вообще, надо сказать, в этой стране Россией, помимо профессионалов-славистов, интересуются только евреи: всегда вспоминают, что дедушка-бабушка у них из России, «из Гродно-губер-нии». То, что Белоруссия или Украина — это не Россия, они не сознают, это географическое открытие ждет еще своего Колумба. Попробовала я заговорить за столом о русском искусстве, для начала — о кино. Не прошло: о Тарковском никто слыхом не слыхивал, это для них — как для меня Суккот. Хотя справедливости ради замечу, что Толстого, Достоевского и Чехова мои сотрапезники знают, читали в переводах.

Но это все между прочим, а теперь по существу. На следующий день позвонил, пригласил в ресторан. Два с лишним часа провели за столиком с глазу на глаз. В начале разговор не клеился, неловкость какая-то. Он попросил меня рассказать о себе, и я рассказала про неудачное замужество и про обормота (хотя этим словом его не называла — хитрая!). Ну а о нем я и так все знаю: добропорядочностью и скукой от него так и веет. За тридцать пять лет супружества, небось, ни разу жене не изменил.

Люсенька, не осуждай. Давай признаем неприятный факт — молодость прошла. Даже если бы мне на самом деле было сорок девять — все равно прошла. Олега Стриженова в моей жизни уже точно не будет. Хватит ждать принца, надо устраивать свою жизнь, наконец. Если бы ты знала, как надоело нищенствовать, во всем себе отказывать! Квартира сжирает половину моей зарплаты, а на оставшиеся… Все недоступно, ничего не могу себе позволить — и так ведь всю жизнь было, всю жизнь… А тут такой случай.

Собственно говоря, что плохого я делаю? Да, я готова сойтись с ним без любви, но я ведь его на этот счет не обманываю, как и он меня. Мы оба делаем это для взаимного удобства, скажем так. Если из нашего союза выйдет что-нибудь путное, это будет в определенном смысле союз равных. У него, похоже, серьезные намерения. Во всяком случае, в конце нашего обеда он сказал: “Мне очень хочется пригласить вас к себе домой на обед. Позову вас вместе с Товбиными. Сам я кулинарными талантами не отличаюсь, но знаю ресторан, где можно заказать на дом хороший обед. Не откажетесь?” Я не отказалась, хотя подумала: на кой леший нам нужны эти Товбины? Но ничего не поделаешь, мой “жених” — настоящий джентльмен, он не может пригласить к себе домой одну даму, без сопровождающих».

— Вчера вечером неожиданно появился Рубен, один, без жены и детей. Я сразу понял, что по делу, и сразу понял, по какому. «Одолжи, папа, денег» — так называется дело. Он надумал уйти из врачебного кооператива и открыть собственный кабинет. А для этого, естественно, нужны деньги. «Я бы, — говорит, — мог в банк обратиться, но с ними иметь дело… долго, нудно, противно, а мне срочно нужно: в отличном месте офис сдается, моментально уйдет. Я, — говорит, — все верну и еще интерес тебе буду выплачивать по средней ставке». А ведь прекрасно знает, что я проценты с него не возьму, как я могу у сына?.. Естественно, я согласился дать, не откажешь ведь. Хотя, откровенно говоря, считаю, что он спешит, рано ему свой кабинет открывать, у него еще клиентура не сложилась. Ему бы в кооперативе еще лет пять поработать, или (я много раз предлагал) работать со мной, в моем офисе: со временем вся моя клиентура к нему бы перешла. Eto где там, он совета не спрашивает, а просит денег. Я обещал дать, сколько он попросил, хотя очень сомневаюсь, что, работая один в своем кабинете, он сможет отдать. А что я должен был делать? Отказать? Не думаю, Джуди, что ты смогла бы отказать, тоже не хватило бы решимости. Так что плакали наши денежки… Ладно, переживем. Как ты любила говорить, «это всего лишь деньги».