Уильям Тревор - Пасынки судьбы

Он громко засмеялся и двумя обрубками пальцев оттолкнул от себя тарелку.

— А что, Генри, не заглянуть ли нам к Кьоу? — предложил отец. — Там и обсудим твои планы.

— Можете и здесь поговорить, — строго сказала мама. Она, конечно, понимала, что если сейчас, среди дня, отец отправится к Кьоу, то до вечера он оттуда уже не выйдет.

— Давай, Генри, пошли! — сказал отец и отодвинул кресло, так что ножки заскрежетали по каменному полу. — А мясо было — первый сорт! — повторил он, громко процедил слюну сквозь зубы (к этому звуку мы уже привыкли) и добавил: — Жду тебя у Кьоу, Генри.

— Присмотри за ним, — негромко сказала мама, когда отец вышел. Дьюклоу кивнул.

— Я хотел было рассказать тебе все этой ночью, — пояснил Дьюклоу, — но потом решил сначала договориться с твоим отцом.

— Мистер Дьюклоу останется у нас еще на месяц, — улыбнулась мне мама. — Он успеет еще рассказать тебе уйму всяких историй.

Но Дьюклоу не остался у нас на месяц. Вечером того же дня, когда они вернулись от Кьоу, отец, жизнерадостный как никогда, заявил:

— Мы прекрасно обо всем договорились! Если Генри соберет сейчас свои пожитки, он как раз успеет к половине седьмого на автобус.

Дьюклоу ничего не сказал. Он просто вышел из кухни, и я заметил, что, в отличие от отца, он твердо держится на ногах.

Отец даже шляпы не снял. Он достал из жилетного кармана свои часы-луковицу и внимательно на них посмотрел.

— Не вижу без очков, — сказал он. — Глянь-ка ты, малыш.

У него и не было очков, но, вернувшись от Кьоу, он частенько повторял эту шутку. Я сказал, что сейчас двадцать минут седьмого. Он погладил меня по голове двумя обрубками пальцев и сказал, что я парень что надо.

— Знаешь, — добавил он, — а ведь через шесть месяцев ты станешь дядей!

Он всегда гладил меня не пальцами, а именно обрубками, и ими же отталкивал от себя тарелку после еды.

— Не забудь сказать об этом учителю, — напомнил он мне. — Ему, наверно, не каждый день приходится учить дядю!

Мама взяла коржик и намазала его маслом, чтобы Дьюклоу поел перед уходом. Бриджет передвинула чайник на плите туда, где было погорячее, и он сразу закипел.

— Поджарить ему что-нибудь? — спросила Бриджет у мамы.

— Там есть бекон и кусок кровяной колбасы, — сказала мама. — Сделай ему яичницу, Бриджет, и картофельных котлет тоже дай.

— Уезжает, — сказал отец. Его лицо побагровело больше обычного, на висках выступил пот. — Уезжает, — повторил он.

Я сидел на конце стола, передо мной лежал журнал с комиксами. Я вполглаза смотрел на отца и в то же время разглядывал целую кучу человечков на картинках.

— Так-то вот, — сказал отец.

Он стоял покачиваясь, ноги его как будто вросли в кухонный пол, и сам он был вроде статуи, которую вот-вот опрокинет ураганом. На нем был костюм в синюю полоску — он всегда надевал его, когда кончал работать, — а руки безвольно свисали по бокам.

— И не стыдно тебе, а? — внезапно сказал он, и я решил, что это он мне. Но он не глядел ни на кого из нас — он глядел вверх, в потолок, куда-то в угол.

— С проходимцем, который дарит мальчишке монетки в два шиллинга!.. — продолжал отец. И тут я догадался, что все это обращено к маме, хотя она никак не реагировала на его слова.

— Сам черт его принес. Специально чтобы творить всякие гадости!.. Ты прости меня за вчерашнее, Бриджет.

Бриджет качнула головой, давая понять, что не придает этому значения. Я понял — речь идет о том, что произошло в прихожей вчера вечером.

— Передайте Генри Дьюклоу, что я буду ждать его у остановки, — сказал отец и шагнул к черному ходу; он объяснил, что возвращается к Кьоу, а прямо оттуда придет проститься с Дьюклоу, и добавил:

— Мясника из него никогда не получится, и вообще ни черта из него не выйдет!

Я закрыл журнал с комиксами и стал смотреть, как мама и Бриджет в последний раз готовят еду для Дьюклоу. Они молчали; от испуга притих и я. Я так и не мог понять, почему все это случилось. Пробовал сопоставлять одно с другим, но ничего не выходило. Мне казалось, что все обо мне забыли, и, хотя я сидел здесь, за столом, они вели себя так, словно меня и на свете не было. Наверное, они считали, что я совсем еще глупый.

Все было тихо, и тут появился Дьюклоу; в руке он держал тот самый чемоданчик, с которым вошел к нам на кухню шесть месяцев назад, и чемоданчик этот был перевязан вроде бы той же самой веревкой. Ел Дьюклоу молча, а Бриджет и мама сидели за столом и тоже молчали. Я притворился, что смотрю комиксы, а сам все время думал, что лучше бы отцом моим был Дьюклоу. Я все думал и думал и стал представлять, как отец садится в автобус до Бэнтри, а Дьюклоу остается с нами, ведь и с лавкой он управится лучше отца, и мясо нарежет ловчее. Я вообразил, что Дьюклоу лежит на большой кровати с мамой, лежит рядом с нею и отит. Вот его руки на белой простыне — худые, умные, совсем не похожие на те, другие, от которых хочется отвернуться. Еще я представил, как мы с мамой и с Дьюклоу выходим на воскресную прогулку и он рассказывает нам про Васко да Гаму и Колумба. И если бы он посидел у Кьоу, он потом не шатался бы и не клонился из стороны в сторону. И никогда бы он не стал целовать служанку.

— Жаль, что я его огорчил, — сказал вдруг Дьюклоу. — Он порядочный человек.

— Все это ни при чем, — отозвалась мама. — Просто он выпил лишнего.

— Да, — согласился Дьюклоу.

По кусочкам, словно сквозь туман, передо мной вырисовывалась правда, но некоторых кусочков все еще не хватало. Дело в том, что за эти шесть месяцев Дьюклоу стал заправским мясником, лучше, чем отец, и тот ревновал его к своему ремеслу. Ревность заставила отца смотреть на Дьюклоу как на чудовище; ревность охватывала все и вся, распространилась на меня и на маму, терзала самолюбие отца, так что в конце концов он решил, что должен показать свой характер.

— Ну что ж, будем прощаться, — сказал Дьюклоу.

В тот момент я ненавидел отца за мелочность и глупость. Мне хотелось, чтобы Дьюклоу подошел к маме и поцеловал ее, как отец целовал Бриджет. Мне хотелось, чтобы Дьюклоу поцеловал и Бриджет — у него это получилось бы куда красивее, чем у отца.

Но ничего такого не произошло, и я даже не спросил, почему, несмотря ни на что, он назвал отца порядочным человеком. Дьюклоу попрощался за руку с каждым из нас и вышел из кухни. Я снова сел за стол, а мама с Бриджет стали заваривать чай. Они молчали, но, глядя на раскрасневшуюся Бриджет, я был уверен, что думает она сейчас о том, насколько такой, как Дьюклоу, лучше, чем швейцар из банка. Мама выглядела совершенно бесстрастной, но я представлял, какое было бы у нее лицо, если бы она не скрывала своих чувств.

Я снова уткнулся в комиксы, но думал о том, что так бесшумно происходило в нашем доме, о том, как совершенно на ровном месте все было испорчено отцом с его грубостью. Только он мог не любить Дьюклоу, только он один был способен на это — краснолицый человек с обрубками вместо пальцев, который, вернувшись от Кьоу, натыкался на стулья, шатался и не мог разобрать, что показывают часы. Я думал о том, как уродлива ревнивая душа отца, не простившая чужой доброты. «Сам черт его принес! — звучал в моих ушах нелепо запинающийся голос. — Специально чтобы творить всякие гадости!» Как могло случиться, что я — сын этого человека, а не того, другого?