Имре Кертес - Английский флаг

В небе за эти часы произошли изменения: супругов встретила чистая летняя ночь с брезжащими неяркими звездами; погода завтра обещала быть прекрасной. Во время короткой прогулки до отеля посланец посвятил жену в план завтрашней поездки; несколько слов он сказал и о городе, куда они попадут: это столица старинного герцогства, с огромным количеством достопримечательностей; нехорошо, если они не включат их в программу, подытожил он свой рассказ. Женщина — он ощутил это по локтю, прижатому к его боку, — слегка вздрогнула; в глазах ее — привычном и таком родном зеркале — появился невысказанный вопрос; посланец отвернулся.

— Ты не достопримечательности осматривать туда едешь, — сказала она.

— Нет, — ответил он. — У меня будут кое-какие дела в окрестностях.

— И конференция, и отпуск, и вся поездка — для тебя это был только повод, чтобы туда попасть.

— Может быть, — сознался муж. — Когда-нибудь я все равно должен сделать эту работу, — добавил он, и голос его прозвучал резче, чем ему бы хотелось.

— Ты говоришь: работа… Но речь о другом, — сказала жена.

— Полно, — запротестовал он. — Что ты имеешь в виду?

— Не знаю… Но мне страшно, — ответила она. Муж поспешил ее успокоить: никаких причин для переживаний нет, дело это совсем не опасное, много времени не займет и совсем не помешает экскурсии. Жена ничего не ответила; хотел бы я знать, что именно ей известно, размышлял он.

— Когда мы поедем к морю? — спросила она спустя некоторое время.

— Через три дня, — ответил он. Да, жена — упорный и весьма опасный противник: у нее огромная власть, и она, по всей вероятности, не упустит случая ею воспользоваться, чтобы смягчить то, что должно ныть и саднить, а следовательно, оставаться живым; в этом смысле коварный Германн, конечно же, ухитрился-таки заглянуть в его карты. Посланец не боялся борьбы; но то, что он вынужден будет сопротивляться жене и оба они неизбежно должны будут хитрить, притворяться, хотя и не ослабляло его решимости, тем не менее в эту минуту наполнило его душу некой. не имеющей названия грустью… Они услышали приглушенную портьерами музыку, увидели ярко освещенный подъезд: это был их отель.

На следующий день посланец с женой еще сидели за обильным завтраком в ресторане отеля, когда официант в белом пиджаке, проворно скользнув к их столику, сообщил, что господина просят к телефону.

— Я сейчас, — сказал посланец жене, кладя на тарелку вилку и нож.

Он пересек зал — телефон находился в вестибюле — и шагнул прямо в кабинку, на которую ему широким жестом указал дежурный портье.

— Алло, это Германн? — произнес он, беря трубку.

— Д-да, — прозвучал удивленный голос на другом конце провода. — Как вы узнали?

— Что узнал?

— Что это я…

— Я уже ждал вашего звонка, — ответил посланец. — Собственно говоря, вам бы следовало позвонить раньше.

— Но… ведь… — все не мог прийти в себя ошеломленный Германн. — С чего вы взяли, что я вам буду звонить? Мы об этом не договаривались.

— Ну хорошо, — сказал посланец. — У вас, если не ошибаюсь, что-то случилось, верно?

— Д-да… — донесся далекий голос. — Случилось. Ребенок…

— Ребенок?!

— Да. Ребенок… заболел.

Посланец закусил губу. Самая банальная, самая примитивная отговорка! Неужто даже не покраснел? — думал посланец.

— Очень жаль, — сказал он в трубку. — Если бы вы потрудились сообщить это хотя бы десятью минутами раньше, у нас еще была бы надежда успеть на утренний поезд.

— И речи не может идти ни о каком поезде, — запротестовал Германн; собственно, он звонит, чтобы спросить: не рассердится ли коллега, если, по причине изменившихся обстоятельств, время отъезда будет сдвинуто на полчаса?

— Как? — недоуменно спросил посланец. — Вы все-таки едете?

— Конечно, — ответил Германн. — То есть… Я потом вам все объясню.

Они договорились о встрече; посланец вернулся к столику; в глазах у него, когда он брал в руки приборы, все еще стояло легкое удивление.

Спустя полчаса посланец с женой через вращающиеся двери отеля вышли на улицу. Ослепительно сияющее, чистое, без единого облачка летнее небо рассыпало по земле колючие искры — погода подходящая, весьма подходящая: жара, ожидаемая к полудню, не будет слишком давящей и, как можно надеяться, не лишит его духовной энергии, необходимой для осмотра места действия; правда, с другой стороны — если, конечно, определенные закономерности, действующие в далеком прошлом, все еще остаются в силе, — с другой стороны, там, на возвышенности, всегда можно рассчитывать на порыв освежающего ветерка. И, словно прохладное дуновение уже коснулось в этот момент его кожи — или зыбкое ощущение это вызвано было лишь чистой мыслью, нетерпеливым, лихорадочным ожиданием? — посланец вдруг ощутил легкий озноб, пробежавший по его телу.

— Ты что, зябнешь? — посмотрела на него жена.

— Зябну?! — воскликнул он со смехом. — В эту жару? — Но вопрос этот стал еще одним предупреждением для него: будь осторожен, за каждым твоим движением пристально наблюдают.

Блеснуло ветровое стекло подъехавшей машины: это был Германн. Они обменялись короткими приветствиями; Германн открыл им дверцы и, очевидно, чтобы освободить побольше места, наклонился к заднему сиденью и отодвинул какой-то лежащий там белый сверток. На первый взгляд его можно было принять за обычный багаж — если бы сверток не издавал звуки, одновременно жалобные и требовательные, даже в нечленораздельности своей отчетливо выражающие недовольство.

— Что это? — отпрянул посланец.

— Ребенок, — ответил Германн.

Уполномоченный больше не задавал вопросов; пригнувшись, он уселся на переднее сиденье, рядом с Германном; жена устроилась сзади, возле ребенка; Германн тронул машину и сразу выжал большую скорость, как человек, который очень спешит. Его лицо, которое сейчас было видно лишь в профиль — поскольку глаза его были устремлены на дорогу, внимание приковано к баранке руля и рычагу переключения передач (нельзя не признать, эти вещи порой выручают не хуже, чем трубка), — нынешним утром было бледным, утомленным и в то же время непроницаемым, почти металлически жестким. Несколько крутых виражей — и вот они уже мчатся по шоссе; только тут Германн заговорил.

Началось все внезапно, рассказывал он, как это и бывает у таких крох. Гости только-только ушли; ничто не предвещало беды, обстановка была спокойной, мирной, как всегда. Они с женой быстро навели порядок, осталось даже время на последнюю рюмку вина и коротенький разговор перед сном. У них заведено перед тем, как лечь, заглянуть на минутку к ребенку, постоять над кроваткой, унося образ спящего малыша с собой на покой; так было и на сей раз. Они тихо любовались посапывающим сынишкой; ситуация была самая идиллическая. Но словно бы что-то все-таки было не совсем так, как обычно; ребенок вдруг зашевелился, и они вопросительно переглянулись: отчего он прячет так боязливо свое личико? Они подумали было, что ему мешает свет, и пошли к выключателю. Но ребенок вдруг открыл глазки, и из горла у него вырвались хриплые, болезненные звуки. Родители склонились над ним, пытаясь успокоить ласковыми словами, поцелуями, поглаживаниями — и в испуге отдернули руки: маленькое тельце просто пылало жаром. Бросились за термометром: тридцать девять! Тут же кинулись к телефону, вызвали врача — то есть «букаку» (тут Германн с растроганной улыбкой объяснил пассажирам, что по какой-то неведомой причине именно этим странным звукосочетанием в словаре ребенка обозначается «дядя доктор»), и врач поставил диагноз: интоксикация, причем острая, хотя — будем надеяться — не грозящая серьезными осложнениями.