Имре Кертес - Английский флаг

Германн замолчал и, благо на шоссе перед ними как раз было пусто, бросил через плечо тревожный взгляд на малыша. Причин для тревоги, однако, не было: внимание ребенка мало-помалу сосредоточилось на незнакомой женщине, что сидела возле него. Плач его постепенно стих, перейдя во всхлипы, потом сменился неосмысленным, но интенсивным любопытством, которое выражалось в пускании пузырей и красноречивом агуканье; младенец с живейшим интересом следил за пурпурно-красными ногтями склонившейся над ним женщины и пытался схватить то блестящий медальон, висящий у нее на шее, то цветные пуговицы на ее платье.

— Смотри-ка, — улыбнулся посланец, — каков разбойник! Наверно, просто хотел вчера припугнуть родителей своей температурой.

— Нет-нет, — энергично запротестовал Германн, — это всего лишь временное облегчение, после инъекции с жаропонижающим. До полного выздоровления еще далеко, тут нужен заботливый уход. Потому и отправляем его в деревню к бабушке, на свежий воздух, в сад.

— Из-за нас вам, наверно, большой крюк приходится делать, — забеспокоился посланец.

— Пустяки, — махнул рукой Германн; он, правда, не станет утверждать, что город, куда они направляются, ему по пути, но небольшой крюк ради них он с удовольствием сделает. До конечной своей цели они легко доберутся на рейсовом автобусе, о нем вчера уже шла речь; ну, а сам Германн поспешит дальше: очень бы хотелось, чтобы малыш как можно скорее оказался в постели, под присмотром.

— Сколько хлопот мы вам причинили, — сокрушался посланец. — Будто у вас и без того мало огорчений! — В свое оправдание, продолжал он, ему нечего сказать; он может разве что напомнить Германну, что тот сам предложил, причем настойчиво, даже, можно сказать, навязал им вчера вечером свои услуги.

Германн пожал плечами и в знак своего бессилия перед обстоятельствами развел руками — но тут же поспешил схватиться за руль.

— Добрая воля, — сказал он, — имела место; не моя вина, что обстоятельства сложились по-другому… Вы ведь сами видите.

— Конечно, — согласился уполномоченный. — Алиби у вас, Германн, как всегда, безупречное.

Наступила тишина; каменное лицо Германна, обрамленное с двух сторон прядями волос, которые трепал ветер, и напоминающее крылатый щит, было устремлено вперед. Он увеличил скорость, чтобы обогнать пыхтящий трактор, потом резко нажал на тормоз, уклоняясь от неуклюже лезущего вперед встречного грузовика; он переключал передачи, крутил баранку и, лишь когда машина вновь поехала по шоссе прямо, сощурив глаза, совсем тихо, словно сам еще не решил, хочет ли, чтобы его услышали, произнес:

— Вы не человек. Нет. Вы не человек.

Автомобиль несся вперед ровно и мощно, с шелестом разрезая воздух. Посланец, казалось, задумался.

— В каком-то смысле вы, несомненно, правы, Германн, — признал он спустя какое-то время.

Теперь замолчал Германн. Но лицо его утратило прежнюю каменность: на гладких чертах возникали едва заметные, лишенные системы движения: как можно было предположить, эта игра теней отражала какую-то внутреннюю борьбу.

— Простите меня, — наконец неуверенно произнес он, — я просто нервничаю. Боюсь, что я… В общем, я не хотел вас обидеть.

Посланец вскинул голову. Как? Неужто о нем кто-то может хоть на секунду предположить, что он собирался оправдываться?.. Он ломал голову, подыскивая слова для резкой отповеди, которая все расставила бы по своим местам… И он уже нашел такие слова — и вдруг решил промолчать. Ведь, собственно говоря, он уже добился, чего хотел… А чего он хотел? Отомстить? Или — найти союзника?.. Сейчас, когда он был так близко к цели, это казалось совсем неважным. Они молчали; машина летела вперед, шурша шинами. Лишь с заднего сиденья доносились оживленные звуки: ребенок, после того как первая эйфория и связанное с нею счастливое беспокойство миновали, сосредоточил свою энергию на единственной, уже более определенной задаче: упорно предпринимая попытку за попыткой, он норовил схватить ручонками глаза женщины (видимо, его очень влекли эти красивые яркие игрушки, блеск которых еще сильнее подчеркивали штрихи черной туши вокруг них); на заднем сиденье было явно весело — женщины и дети в конце концов всегда находят общий язык друг с другом.

Посланец закурил дорогую, с горьковатым ароматом сигарету (трубка была бы здесь неуместна, да он и не взял ее с собой) и удобно откинулся на сиденье, сосредоточив внимание на проносящемся мимо пейзаже. Ага, они ведь, кажется, едут по той знаменитой дороге, вдоль которой растут старые сливовые деревья; по дороге, которая прославилась и в литературе? Если и так, к делу это не относится; столько раз проклинаемый, преданный анафеме поэт, срывавший с этих деревьев свежие, сочные сливы — как он упоминает об этом в своем труде, посвященном романтической школе, — уже более столетия как мертв. Но это лишь упрочивает старинную славу сливовой аллеи, которая с тех пор так и стоит в исконном, нетронутом виде. Ландшафт за деревьями очень разумно организован, созерцателю трудно устоять, не поддаться чувству умиротворенности, когда он смотрит на проплывающие мимо нежно-зеленые делянки с овощами и желтеющие хлебные нивы. Вот уютный маленький ресторанчик, возле него, в тенечке, два крестьянина в сапогах и темно-синих передниках пьют что-то — судя по форме кружек, пиво; дальше вдруг встает у дороги лес с развесистыми кронами, поросшими мхом стволами. Земля под деревьями покрыта прошлогодней опавшей листвой, влажным, гниющим гумусом; в глубине леса — мягко струящиеся световые колонны, а там, где лучи солнца еще не успели рассеять утреннюю дымку, колышутся волшебные тени, плывут шлейфы парящих фей, мелькают причудливые фигуры. Машин на шоссе немного; часто приходится обгонять крестьян на велосипедах; у большинства женщин — заплетенные в тугие косички и кольцом укрепленные на затылке бесцветные волосы; когда мимо проезжает машина, они старательно прижимают широкие юбки к коленям. Да, ничего, что заслуживало бы внимания: старинный тракт, который, кстати сказать, и с культурной точки зрения выполняет свое, несомненно, почетное предназначение, в первую очередь является объектом сугубо практическим и живет безобидной, повседневной жизнью, — безупречно сделано, нельзя не признать, просто безупречно, кивнул своим мыслям посланец.

С обочины шоссе метнулась навстречу им табличка с крупно написанным названием города. Германн сбавил ход; на лице его, вновь оживившемся, о недавнем инциденте напоминала лишь тень некоего далекого напряжения.

— Город, — произнес он, и на сей раз бесполезно было гадать, что стоит за его улыбкой.

Неужто же это был он, тот самый город? Они миновали дома, группы домов; потом пошли нормальные городские улицы. Взгляд уполномоченного пытливо всматривался во все, что попадало в поле его зрения: в мостовую, тротуары, здания, в идущих мимо людей; да, тут тоже организованность, тоже продуманный до мелочей порядок, тоже безупречно налаженный материальный быт. Все как на шоссе, по которому они только что ехали, — трудно, очень трудно будет собрать здесь какие-то доказательства. Никого здесь не упрекнешь в попытке сокрытия памяти о содеянном; несомненно, с городом они обошлись достойно, ничего, в сущности, не сдвинули с места; все вокруг: и неожиданные углы, и узкие переулки, и удивительные проходные дворики, и вымощенные булыжником площади, большие и крохотные, но обязательно со статуей, или фонтаном, или одновременно тем и другим, искусно объединенным фантазией художника в изящный шедевр, и парадные подъезды с пандусом и колоннами, и античные треугольные фронтоны, и балконы, и выходящие на улицу галереи, и балюстрады — все это выглядит вечным, неподвластным времени, все восславляет нетленность Духа и Красоты, — да, тут все безупречно, как оптический обман, как мираж: нигде — ни зазора, ни небрежной стыковки, нигде — ни малейшего повода для критики, для недовольства; все — на виду, все — лицом к наблюдателю, и тем не менее не позволяет подступиться к себе, сопротивляясь любому проникновению к своей сути; все — здесь, что должно быть здесь, и все однако фальшиво, все — не такое, каким бы должно быть.