Имре Кертес - Английский флаг

До него не сразу дошел вопрос Германна; тот, должно быть, говорил уже не одну минуту: он хотел знать, доволен ли посланец тем, что увидел.

— Ничего, сойдет, — ответил он. Германн не должен ничего замечать; настороженный профиль его уже готов дать пристанище самому бесстыдному торжеству; в этот момент посланец вдруг понял — и какую боль доставило ему это понимание! — почему Германн согласился приехать с ним в этот город и почему не намерен ехать дальше.

— Кое-что, конечно, здесь изменилось, — улыбнулся Германн.

— Вижу, — ответил посланец, сумев справиться если не с чувствами, то, во всяком случае, с голосом. Если Германн хотел стать очевидцем его провала, то место он, вне всяких сомнений, выбрал великолепно: здесь он держит посланца в руках, здесь он диктует ему условия… Германн вел машину на максимальной скорости, какую позволяло уличное движение, не оставляя глазу, ищущему хоть какие-то следы, ни времени, ни зацепки. Ужасная, глупая ситуация… но посланец ничего не мог предпринять, если не хотел выдать себя и тем самым непоправимо подчинить себя чужой воле; к счастью, на одном перекрестке светофор показывал красный; посланец наклонился к ветровому стеклу: что-то в этом перекрестке показалось ему подозрительным. Но красный свет быстро сменился зеленым, машина рванулась с места, посланца бросило назад, потом вперед, так что лоб его едва не ударился о стекло.

— Осторожней! — испуганно вскрикнул Германн.

— Все в порядке, — успокоил его посланец, хотя чувствовал, что внутри у него все дрожит… Ладно, город — это не так важно, конечный результат расследования определится в другом месте; но соображение это годилось разве что лишь как аргумент, для утешения его было мало: ведь осмотр места преступления, в сущности, начинается здесь, а если с городом ничего не получится, на что рассчитывать посланцу потом? Взгляд его, теперь уже без всякой системы, беспорядочно метался по сторонам, влево, вправо, вверх, вниз, описывал перед несущейся машиной спиральные круги; но все было впустую, желаемая ясность не приходила, автомобиль мчался вперед, а пассажир терял бесценные, невосполнимые секунды и минуты.

Посланец откинулся на сиденье: ничего не поделаешь, придется, видимо, сдаться. Глаза его горели от напряжения, перед ними плыли цветные круги; он зажмурился, чтобы дать глазам отдохнуть; голова его лежала на подголовнике. Потом он открыл их, ни о чем не думая, просто потому, что почувствовал себя отдохнувшим, и — удивленно выпрямился: сейчас, когда он уже ни на что не рассчитывал, город внезапно заговорил. Что же произошло? — посланец в этот момент едва ли способен был объяснить что-либо даже себе самому. Ошибка, видимо, крылась в методе, в том методе, которому он до этих пор упрямо, негибко, слепо следовал, считая его единственным способом, который приведет к цели: он все всматривался в углы, перекрестки, фрагменты улиц, желая из неопределенных слагаемых получить какой-то определенный итог, из призрачных, рассыпающихся деталей — некое прочное целое; все это должно было, закономерно и неизбежно, закончиться крахом. Нет, его не обвели вокруг пальца: он сам доверчиво вошел в подставленную ловушку; никто и никогда не смог бы его обмануть, если бы он не обманулся сам; ведь он заранее должен был принимать в расчет — и настроить себя соответственно, — что все детали будут ловко упрятаны под колдовским покровом чар вечности и под текуче-обманчивым флером настоящего, одеты в маскарадный наряд ухмыляющейся обыденности, и целеустремленно ищущий взгляд его будет бессильно срываться с этой скользкой поверхности… И вдруг, больше уже ни на что не надеясь и уныло, почти рассеянно созерцая, где-то на уровне верхних этажей, бегущие за стеклом машины дома, — он, вполне возможно, благодаря лишь углу падающих солнечных лучей и господствующему цвету — цвету, который то ли забыли, то ли не сумели изменить, — вдруг достиг цели. Что же это был за цвет? Он столь однозначно исходил от всех зданий, был столь мощным, столь постоянным и столь очевидным, что посланец не мог не задуматься: что же это за цвет? Желтый? Да, конечно. Но можно ли было сказать о нем что-либо более определенное? И вообще, способны ли звуки, сложившиеся в данное случайное, условное сочетание, в отвлеченно пустой эпитет, приблизиться к сущности этого сокрушительного, как взрыв, и все же неуловимого, летучего откровения? Посланец смотрел на город не двигаясь, почти не моргая, подавленный им; даже не то чтобы смотрел, скорее — воспринимал его, впитывал, словно некий нестойкий, летучий аромат, как бы улавливая его посредством всех своих чувств, осторожно, но с упрямым намерением выследить его, завладеть им и увезти с собой. Никаких сомнений: этот цвет, в сочетании с сиянием летнего неба, тоже вечен; но воспринять его позволил вполне заурядный момент; момент, однако, совсем особый, реальность которого посланец мог ощутить лишь в неумолимых тисках этого иллюзорного настоящего, — реальность эта не могла быть должным образом доказана никаким соответствием географической карте, никаким совпадением результата с конечным итогом когда-то давно проведенной инвентаризации. Удачу ему принесло как раз то, чего он упорно и методично старался всегда избегать: удачу принесла случайность — элемент любого расследования, который никто никогда не принимает в расчет и который тем не менее неизменно в расследовании участвует. Выходит, не холодный расчет ему необходим, а нежданный сюрприз; он с ног сбился, пытаясь найти, что от него скрывали, тогда как нужно лишь было увидеть то, что находилось перед глазами; сознательно или бессознательно, он все время ждал и искал то, что с самого начала и до конца оставлял вне внимания, — этот вот желтый цвет, это вот потрясшее, перевернувшее его прозрение; и с прозрением этим, которое порождено было днем настоящим, возник, сразу и неожиданно, и другой день, день, до сих пор ускользавший от него, кем-то скрываемый, но в то же время сохранившийся для него и способный воскреснуть только в нем, только через него одного, день из прошлого, — и все вдруг стало доказанным, неопровержимым и до боли реальным.

Да, да, это оно, то неповторимое сияние неба, это он, тот неповторимый шафранно-желтый цвет. В этом безжалостном свете, в этом желтом сиянии внезапно рухнуло, развалилось все то, что до сих пор держалось упорно и прочно; вековые стены вдруг стали податливыми, как губка; всякое сопротивление было сломлено. Под испытующим взглядом посланца город сделался трусливо словоохотливым: он лежал перед ним, открыв ему все свои поры, разоблаченный, побежденный, лежал, еще упираясь по инерции, но уже сдавшись на его милость. Он был как фотопластинка в ванночке с проявителем: под его взглядом он оживал, пропечатываясь из-под тонкой белесой пелены. Благородная красота слезала с домов, как обгоревшая кожа; на ее месте стыли трухлявая патина и задубевшее высокомерие, обветшавшие, осыпающиеся, беспомощные. Прихотливо сплетенная мелодия барочной помпезности (так бывает, когда в мирно звучащую музыку врывается грохот орудий) утратила монолитность, пошла трещинами, стала рассыпаться на нелепо взвизгивающие, надрывные аккорды. Улицы города, его здания, его орнаменты, его архитектурные излишества вдруг окунулись в реальное время: глянец вечности осыпался с них, и открылась непрочность, мгновенность их бескрылой посюсторонности, их случайная одноразовость, вопиющая их неуместность. Уполномоченный смотрел — и видел: город совсем не таков, каким его показывают, а таков, каким должен быть. В груди его вздымалось мрачное ликование: ага, работа начинается успешно; в какой-то момент он спохватился, вспомнив, что он не один. Германн рядом с ним все говорил — обращаясь уже не столько к нему, сколько назад, к его жене и простирая руки к тому миру, который все навязчивее требовал к себе внимания; Германн показывал, объяснял: здесь жил такой-то, там выступали с лекциями, отсюда держали речь, оттуда управляли герцогством; а женщина — по неосведомленности ли своей? или потому, что цели их где-то пересекались? — подбадривала его вопросами, громко выражая свое восхищение, свой интерес.