Имре Кертес - Английский флаг

Они попросили счет; грубая операция оплаты была максимально смягчена интимностью процесса — с тактично отведенными в сторону взглядами и снисходительно-понимающими улыбками. Затем они вновь окунулись в мягкий комфорт вестибюля: пока жена, захватив косметичку, удалилась, чтобы привести себя в порядок, посланец стоял, задумчиво поглядывая на вместительные и такие манящие кресла.

Что мешает ему, подчиняясь велению тела, броситься в одно из этих кресел и, сладко зевнув, утонуть в нем? Гневный стыд, прожигающий даже тягучую лень послеобеденной сытости? Или, может быть, та женская фигура в темном одеянии, что, возникнув неизвестно откуда, бесшумно скользит по мягкому ковру и останавливается прямо перед ним, устремив на него загадочно горящий взгляд из-под темной вуали?

Как она оказалась здесь? Опередила их? Или, может быть, шла следом? Тогда почему она молчит?

— Мадам? — произнес он наконец, мимолетно удивившись, как ему пришло в голову это полувопросительное, помогающее сохранить дистанцию, старомодное обращение.

— Месье? — прозвучал, подхватив его стиль, глубокий женский голос, и траурная вуаль колыхнулась, словно от сдавленной усмешки.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил посланец.

— Никто не может мне помочь, — ответила женщина. — Я видела вас там, наверху, — добавила она спустя несколько секунд.

— Наверху? — неуверенно отозвался посланец.

— Вы прогнали смотрительницу. И говорили о своей миссии. Что вы успели сделать? — Ее требовательная интонация заставила посланца вздрогнуть.

— С какой стати я должен давать вам отчет? — спросил он резче, чем намеревался.

— А с какой стати вам это скрывать?! — не менее резко ответила женщина.

— Мадам, я не знаю, кто вы такая, — смущенно произнес посланец.

— Я теперь и сама этого не знаю, — прозвучал ее голос. Лицо под траурной вуалью повернулось немного в сторону. — Мой отец, — произнесла она медленно, делая паузу после каждого слова. — Мой брат. Мой жених.

— Весьма сожалею, — сказал уполномоченный, — но я ничего не могу для вас сделать.

Траурная вуаль вновь обратилась к нему.

— Отец, брат, жених, — повторила женщина, словно не слыша его.

— Я сделал все, что было в моих силах, — продолжал уполномоченный. — Вам не в чем меня обвинить.

— Вы меня не так поняли, — ответила женщина. — В чем мне вас винить? Нет обвинения, которого вы не сумели бы опровергнуть: ведь вы здесь.

— Я здесь случайно, — ответил он, отводя взгляд.

— Случайностей не бывает, — глухо прозвучал дрожащий голос из-под вуали. — Бывает только несправедливость.

Возникла пауза; на это ему нечего было ответить. Как он мог доказать обратное? И найдется ли достойный доверия свидетель, который мог бы доказать это?

— Я здесь затем, чтобы попытаться компенсировать эту несправедливость, — все же произнес он, тихо, почти оправдываясь.

— Компенсировать?.. Как? Чем?

И посланец вдруг нашел нужные слова — словно увидев их перед собой, напечатанными, черным по белому, на листе бумаги.

— Тем, что соберу доказательства всего, что видел. — Затем, с некоторой жалобной интонацией, словно лишь размышляя вслух, добавил: — Я не думал, что здесь мне так затруднят работу.

— Может быть, вы ее сами себе затрудняете: тем, что слишком уж облегчаете себе жизнь, — прозвучал жесткий ответ.

— Что вы имеете в виду? — спросил посланец.

— Что здесь делает ваша жена?

Хотя у посланца было такое ощущение, что он ждал этого вопроса, его вдруг охватила слабость, он ощутил себя беззащитным.

— Молчите? Это говорит в вашу пользу, — менее резко сказала она. Руки ее поднялись к вуали и легким движением откинули ее: посланец увидел ее лицо — даже не то чтобы лицо, скорее желтую, высохшую, окаменевшую маску. И эта маска, жизнь которой сообщал лишь отсвет некоего яростного внутреннего огня, с молчаливой и ненасытной требовательностью была обращена сейчас к нему; требовательность эта поглощала все прочее, словно изваяние неумолимости.

Посланец в ужасе отвел взгляд.

— Нет, — сказал он. — Я все сделал. Все. Вы не можете требовать от меня чего-то, что превосходит мои способности. Чего вы еще хотите? У моих возможностей тоже есть границы… у моих сил есть предел… У меня тоже ведь есть права! — почти выкрикнул он.

— Ну так пусть они у вас и останутся! — услышал он глубокий органный голос; и, пока он собрался с духом и бросился было за ней — чтобы удержать? чтобы добиться прощения? — он уже обнаружил перед собой лишь улыбку вернувшейся жены.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего, — ответил посланец. — Вот только, — добавил он быстро, — придется немного изменить наши планы. — И он увидел, как гаснет живое сияние ее лица и увядает улыбка.

Они более не смотрели, куда идут. Народу вокруг становилось все больше; им приходилось едва ли не проталкиваться сквозь толпу; какая-то особенно шумная и напористая группа разделила их, и, когда посланец выбрался из толкучки, жены нигде не было видно. Наконец он обнаружил ее: отстав от него на несколько шагов, она задержалась у книжной лавки, среди книг, выставленных на вращающихся стеллажах, в ящиках и даже просто на тротуаре; в руках у нее был какой-то старый, потрепанный томик.

— «Ифигения в Тавриде», — улыбнулась она ему, наклоняясь, чтобы положить книгу в один из ящиков, откуда, видимо, перед этим взяла.

— Дешевая, болтливая романтика, замаскированная под классицизм, — презрительно махнул рукой посланец.

— Не знаю, — ответила жена. — Когда я была студенткой, мне эта вещь почему-то очень нравилась. А сегодня я даже плохо помню, о чем она.

— Это и к лучшему, — сказал посланец. — Обман и ложь, только в рифму…

— Мне она запомнилась по-другому, — возразила жена. — Там речь о любви… — Она наморщила лоб, напрягая память. — Кто-то там отказывается от девушки, которую любит, — медленно говорила она. — Ради благородных принципов…

— Ну еще бы! — отозвался муж. — Такие неотесанные мужланы в классицистических пьесах всегда уж до того благородны…

— Ага, я вспомнила! — Голос жены зазвучал живее. — Она была жрицей, а на самом деле — пленницей царя варваров на каком-то маленьком полуострове.

— Тавриде, — пробормотал посланец.

— Как она туда попала, не помнишь? — посмотрела на него жена.

— Очень просто: ее папаша, знаменитый военачальник, желая обеспечить победу для своего флота и благоприятные ветры, решил пожертвовать богине дочку, свою любимицу. Ну, а богиня вытащила девушку из весело пылавшего костра и перенесла ее прямо в Тавриду.

— Ужасная история, — сказала жена.

— Да уж, история невеселая, — согласился муж. — Однако в Тавриде ее ждал еще более горький удел: ей пришлось стать жрицей какого-то варварского божества и участвовать в жертвоприношениях: перерезать глотки воинам, взятым туземцами в плен.