Имре Кертес - Английский флаг

Как она была прекрасна, приближаясь к террасе сквозь внезапно притихшую толпу, с красным заревом, пылающим у нее за спиной, — это всего лишь солнце отражалось в окнах верхнего этажа одного из зданий, но впечатление было такое, будто горит Вавилон. Она немного отличалась от распространенного здесь женского типа: стройностью, узкими бедрами, чистым лбом, темными глазами, благородной формой изящного носа; ее яркое летнее платье необычного покроя колыхалось свободно, доставая почти до пят, зато оставляя обнаженными плечи и руки ниже локтей; на шее, запястьях, пальцах блестели кольца, перстни, браслеты, ожерелья; на голове каким-то чудом держалась шляпка, или скорее намек на шляпку: подобное человек, озабоченный модой, мог встретить в последнее время на глянцевых страницах итальянских — возможно, венецианских? — журналов.

Да, она была хороша; и все-таки в облике этой женщины было что-то ущербное. В ее блеске просвечивало некоторое отчаяние натужности; в самоуверенности — нечто лунатическое; в красоте — некая бесконтрольная, вот-вот готовая перейти в безобразие скрытая черточка, грозившая в любой момент высвободиться и, неожиданно обернувшись судорогой, завладеть этим чистым лицом.

Кто же она, эта женщина? Ведьма? Олицетворение порчи? Где посланец видел ее лицо? На первом плане в каком-нибудь фильме, на иконе, на обложке порножурнала? Действительно ли она несет с собой порчу, или она сама — жертва порчи: кто разгадает тайну этой женщины? Она — здесь, и все же ее здесь нет; она предлагает себя всем взглядам — и все же неуловима; она — как замороженная сласть у нее в руке, что разойдется в сладкую жижу, едва к ней прикоснутся живые губы; на ней все — фальшиво, одна лишь фальшь ее — подлинная. Да, все ясно; тому, кто способен видеть, открыты взаимосвязи: ее подвергают порче, чтобы назвать испорченной; ее подвергают порче, чтобы она несла порчу другим. Минута, когда она проходит сквозь поклоняющуюся ей, загипнотизированную самобичующей страстью толпу, превратится в легенду, а этот обманчивый триумф — в само заблуждение. О ней сочинят мифы, и она падет скорбной жертвой этих мифов; она считает себя покорительницей, хотя не более чем доверчивая добыча; она считает себя воплощением рока, а на самом деле — брошенная толпе кость; она флиртует со свободой и спит с тиранством.

И вот все завершилось; она исчезла, словно мираж; а там, где она только что прошла, вновь забурлили, яростнее, чем когда-либо, страсти. Сумки, трости, зонтики обратились друг против друга; на хмельных лицах победителей и на мучительно стиснувших зубы лицах побежденных пылала ненависть, униженность, злоба, жажда крови; в ушах стоял несмолкающий визг и хохот чудищ, галопом скачущих над толпой и до неистовства раздувающих слепую ее злобу. Вон прямо по мостовой, между машинами, бежит человек: он торопится на автобус. Его примитивный расчет на то, что ему удастся обмануть судьбу, перечеркнул светофор, давший зеленый свет ангелам мести: и вот по четырехполосной проезжей части несутся к нему, обгоняя друг друга, сразу четыре машины. Из окна одной из них — ветхой, давно потерявшей цвет развалины, похожей скорее на остов автомобиля, чем на автомобиль, — высовывается испитое лицо бородатого старикана; в неподвижных расширенных зрачках его застыл ужас, на губах — безумная ухмылка; из второго выглядывает голова мужчины с шевелюрой Медузы Горгоны, на голом его лице — беспощадность скорости и боль неудержимости; в третьем видна лишь высоко воздетая рука, в угрожающе стиснутом кулаке только карающего меча не хватает; в четвертом — снова кто-то с бородой, на набычившемся радиаторе его помпезной машины, отражающей всю лучистую роскошь небосвода, странное украшение: натянутая до предела тетива лука и готовая сорваться стрела. Пешеход на мостовой ненужным движением оборачивается назад, левую руку — знак запрета? или мольбы? — вскидывает вверх, потом бежит дальше, преследуемый четырьмя разъяренными фуриями, — пока всех их не загораживает стреляющая черным газом грузная туша автобуса… А там? Кто-то упал? Может, окружающие бросились ему помочь? Несколько человек, споткнувшись, рухнули на упавшего, и в гуще потных, переплетенных, дергающихся тел с трудом можно различить искаженные лица, судорожно втягивающие воздух носы, разинутые рты, обращенные кверху, — а оттуда, сверху, с диким воем, от которого закладывает уши, кажется, прямо на них опускается, готовясь к приземлению, самолет с ястребиным клювом; «вее! вееее!» — звучит, выходя за границы переносимого, его пронзительный клич, и вопли внизу словно складываются в общий ответ, в глухой рев ужаса, во все усиливающийся дружный стон. Горе, горе, горе тем, кто обитает на этой земле…

Слова эти вдруг возникли перед посланцем, потом исчезли — так, что он не успел и понять, прочел он их или услышал?.. Разумеется, он их где-то читал; но сейчас они словно прозвучали в ушах. Посланец обернулся к жене; та, видимо, ничего не заметила; среди оргии страшного суда, вершившегося вокруг, она безмятежно сидела в кресле. Голова чуть откинута назад, глаза полуприкрыты; солнце, уже клонящееся к западу и льющее свой свет на террасу, отбрасывало на ее умиротворенное лицо золотистый флер; посланец вдруг осознал, что и облик жены воспринимает сейчас как бы сквозь контур того, другого женского облика… Ничего, это не важно, правду настоящего момента это не меняет ни на йоту; а правда эта, пожалуй, лишь в том, что жена видит не то, что видит он. О чем она думает, не было никаких сомнений: самозабвенная улыбка на губах — ее доверчивый ответ солнцу; на лице — неумолимая беззаботность купающихся, соленое обещание мирно плещущегося моря… И грудь посланца вдруг залила беглая волна горечи, как бы ставя преграду тяжкой лавине громоздившихся перед ним отречений. Благодарный взгляд его искал молодого человека с бородкой, который помог ему стать зрячим; но того не было ни на прежнем месте, ни в толпе. За оградой террасы все шло своим чередом, слепо, неудержимо; каждый был занят своим — и только своим — делом, с безразличием привычки и с самоубийственной ловкостью самообмана терпя и усугубляя обыденный этот кошмар. Да, знание его — бесполезно, правду его ни с кем нельзя разделить.

Он поднял руку, прося принести счет, и, ласково коснувшись локтя жены, напомнил ей: если они хотят воспользоваться любезным приглашением Германна, пора идти.

Маршрут, запланированный на следующий день, был более дальний; посланец встал рано — жена еще спала — и на видном месте, чтобы она, проснувшись, сразу заметила, оставил ей коротенькую записку; в ресторане отеля заказал сытный завтрак и спустя полчаса шагал к вокзалу. Ему нужно было попасть в городок З. — городок? или, скорее, деревню? Более или менее подробной информации о З. он нигде не сумел получить, даже железнодорожникам пришлось обратиться к таблицам и карте, чтобы снабдить его точными сведениями о продолжительности пути и выдать билет. До железнодорожного узла, недалеко от которого находится З., скорый поезд идет пятьдесят четыре минуты; там нужно пересесть на пригородный. При пересадке сорок минут будет потеряно впустую — крайне досадное обстоятельство: в последний день, отведенный для выполнения задания — завтра они с женой едут к морю, — жалко каждую минуту; еще досаднее было то, что по истечении срока, и без того щедро отмеренного на пересадку, он, стоя на перроне, тщетно вглядывался в перспективу уходящего вдаль рельсового пути: поезда не было и в помине.