Имре Кертес - Английский флаг

Да, но как он подчинит колосса своей власти? Торопливая жажда действия овладела посланцем; этот тракт, эта местность, как и беспомощный гигант там, впереди — они конечно же только и ожидают его прибытия; они — рабы его воли: сотворить или отбросить; ввергнуть в аморфное убожество небытия — или дать им жизнь из собственного бытия, чтобы, спасши из безымянной материальности, разбудить их, заставить дышать и чувствовать: все зависит сейчас от его сил, от его способностей. Вон там — ворота; не те самые, но — не все ли равно; может, он в самом деле совершил ошибку, не подготовив свое появление: теперь он мог бы проникнуть глубже в смертоносную его плоть, вскрыть его алчные жилы, покопаться во внутренностях, и эти усилия, слившись с болью операции, в нежданный какой-то миг заставили бы, возможно, ярко вспыхнуть огонь понимания, который бросит на беспощадную эту встречу свет не подлежащей сомнению достоверности.

Впрочем — он ведь может войти и так; посланец — отступив на обочину, чтобы дать проехать встречной машине, — постоял, размышляя, прикидывая, чем это может кончиться. А если его остановят сразу в воротах? Наверное, следовало бы предварительно обратиться куда-то, испрашивать разрешения; индустрия в собственной сфере располагает независимой властью; ему пришлось бы столкнуться со всякого рода препятствиями, пускаться в переговоры, убеждать незнакомых людей в своих правах, предъявлять документы. И, столкнись он с доброжелательством или с бюрократической подозрительностью, ему все равно пришлось бы отдать себя в чужие руки, запутавшись в паутине параграфов, ожиданий, шагов с неизвестным исходом, целей и стремлений, далеких от его миссии; не говоря уж о неизбежной при всех вариантах потере драгоценного времени…

Значит, не остается ничего, кроме как обойти завод снаружи, вдоль ограждения. Обойти снаружи? — хм, подобное предприятие съест все его время, которое — посланец бросил взгляд на часы — и без того начинает его поджимать; да и так ли необходимо делать полный круг? Не все стороны у завода важны одинаково; в конце концов, можно удовлетвориться одной, этой вот стороной, вдоль которой тянется тракт.

Итак, вперед: время торопит; посланец зашагал вдоль ограды. Точнее, это была не ограда, а стена, увидеть, что там за ней — если не считать возвышающихся башен, труб, строений, — было невозможно. Ну и что ж: разве он не видит мысленно эти закоулки, лабиринты, путаницу рельсов, таблички, обозначающие места для курения, суровые запреты, скупые разрешения, закопанные в землю кабели и извивающиеся в воздухе трубы? А если не что другое, то уж запахи-то выдают все его секреты: вот эта острая вонь исходит от определенного рода химикатов — она одна раскрывает больше тайн, чем все остальное; а эта специфическая смесь запахов смолы и сырых досок принадлежит градирням: не внутренняя ли их опалубка сооружается из этих досок, которые поднимаются на канатах на все более сужающуюся, рискованную высоту, балансируя над кружащим голову тяготением, над пляшущей, бурлящей, курящейся внизу жидкостью? Напрасно завод прикрывается стенами, напрасно прячется за канавами, за дышащими серой ямами, за ворчащими котлованами: для его властелина и мастера здесь нет тайн.

При все том было нечто, что, вне всяких сомнений, путало карты; посланцу потребовалось какое-то время, пока он сумел наконец разобраться, в чем тут дело: причиной недоумения были доносящиеся из-за стены шумы: непривычные торопливые звуки, слышимые усилия вещей, предметов и двигающих ими невидимых существ. Мурлыканье и ворчанье машин, звон вагонных буферов, грохот сыплющегося в них груза, громкие выкрики, гудение электрических проводов, пыхтение топок, своим пламенем окрашивающих наклоняющиеся к ним лица; голоса, шаги, рабочая суета, превращающая цеха и лаборатории в жужжащие ульи; глухой гул земли, дрожание воздуха. Итак, очевидно: там, за стеной, кипит работа; а тебя тут словно никто не имеет в виду, качал головой посланец.

Тридцать четыре минуты он шагал вдоль тракта, так и не сделав ни одного — если не считать этих нескольких, вне всяких сомнений, полезных наблюдений — существенного вывода. Смутно брезжущее сквозь адские дымы, туманное, красное солнце прошло уже точку зенита, жара становилась невыносимой; посланцу то и дело приходилось вытирать платком вспотевшее лицо; иногда его сотрясали приступы кашля. Мимо с воем, словно гиены, проносились, оскалившись, грузовики — приземистые, зловонные от своего сочащегося груза, в пятнах и потеках грузовики, хищники завода, с плотоядным урчанием тащившие, туда и оттуда, свою добычу. Да, его тут будто и нет: они бесстыдно, непринужденно делают свое дело.

Еще немного, и он подойдет к концу этого участка пути: уже видно, как стена, повернув под прямым углом, уходит в другом направлении: что можно ждать от оставшихся нескольких метров? И посланец — волей-неволей — признал, что и тут потерпел поражение; что толку от всех, будь они достоверны на сто процентов, объективных свидетельств: с этими фактами ему, увы, нечего делать. Но почему, почему? — ломал он голову. Сейчас, когда все, что должно быть собрано, уже собрано; сейчас, когда место преступления позволяет раскрыть полную картину самого преступления; сейчас, когда все детали абсолютно совпадают и согласуются друг с другом, — что мешает ему безоглядно в них погрузиться? Как это получилось, что вчера, когда он ничего не нашел, когда, разбираясь с ложными местами преступления, в состоянии был противопоставить им лишь отсутствие их подлинных форм, их подлинной сути, — тогда он, можно сказать, достиг большего, чем сегодня, когда все оказалось на месте?! Вчерашнее поражение было его победой; что же, нынешняя победа в таком случае окажется поражением? Он еще раз окинул взглядом этот предметный мир; и еще раз случилось то, что, перед кратким его триумфом, случилось вчера, в городе: он вынужден был ощутить, как взгляд его, попадая на эти предметы, растворяется в пустоте, сходит на нет, ломается, как сила его исчезает на их поверхности; собственно говоря — вынужден был он признать, — ему действительно нечего с ними делать. Он пойдет дальше, своей дорогой, а они останутся здесь; останутся навсегда, замкнутые сами в себе, не нуждающиеся в искуплении; здесь останутся их формы, их материал и их запах; они останутся, так и не дав показаний и не обещая их дать; предметы эти ни в чем никогда не признаются, ни в чем не помогут ему разобраться.

Вот как обстоит дело; но разве это какая-то новая правда? Разве это не было очевидно и без того; разве не знал он этого совершенно точно, как любой человек, в определенном возрасте и с определенным опытом за плечами, знает — до скуки, до зевоты — все общие истины? Разве не принимал он это в расчет, когда решился на эту поездку? И не за тем ли приехал сюда, чтобы сразиться с этой плоской, жалкой, ненужной истиной и, если удастся, одолеть ее?.. А если не за этим, то — за чем? Всего лишь за тем, чтобы убедиться в собственном существовании?