Имре Кертес - Английский флаг

Кривая, пыльная улочка показалась ему знакомой; однако эти проклятые деревенские улицы все похожи одна на другую. Теперь куда: направо или налево? Может, подскажет эта старуха в темном головном платке и мужских полуботинках, тяжело ковыляющая по дороге…

Ага, налево; она тоже туда направляется, пускай барин идет с ней, предложила старуха.

— Ты что, нездешний? — спросила она, пройдя несколько шагов.

— Нет, — ответил он.

— Поди, город наш приехали посмотреть? — поинтересовалась она.

— Да, — ответил он.

— З. — город красивый, — покосилась на него, снизу вверх, попутчица.

— Красивый, — ответил он. — Хотя, — добавил он, — я, если по правде говорить, собственно, на завод взглянуть приезжал.

— А, на завод, — просияла старуха. — Красивый у нас завод, — опять взглянула она на него.

— Красивый, — согласился чужак.

Интересно, куда косит теперь так многозначительно взгляд старой карги? Не проследить его направление было бы непростительно: и путешественник увидел несколько подстриженных кустиков, за ними искусственный холмик с камнями — жалкое подобие японского садика.

— Красивый парк, — поспешил он заметить; старуха беззастенчиво приняла похвалу — дешевую плату за помощь; они были у цели.

Что за пыльный, заброшенный, зачуханный полустанок! Путешественник только сейчас увидел все это. По перрону уже слонялось несколько ожидающих — скорее всего, местные или из ближайших окрестностей: взгляды их, малоосмысленные и липкие, все скошены на него, чужака; поезд, конечно, опаздывает, хотя — говорят — ненамного. Что ж, пока можно было бы съесть что-нибудь; но на станции — ничего; даже кружки пенящегося пива и той — нету; только какой-то инвалид продает газеты — что ж, путешественник купил одну. Сев на скамью на краю перрона, он рассеянно перелистывал газету; и на одной из последних страниц, где-то сбоку, вдруг наткнулся на маленькую заметку. В одном из номеров главной гостиницы земельной столицы — читал он — сегодня рано утром нашли труп женщины. Тревогу подняла горничная: она обратила внимание, что в номере целую ночь, даже после рассвета, горели все лампы, это видно было по полоске света под дверью. На стук никто не ответил; тут уж горничная поставила в известность компетентных лиц. Дверь взломали; номер снимала одинокая дама: ее компетентные лица и обнаружили — висящей на люстре. Несчастная повесилась на собственной траурной вуали, скрученной жгутом, — роковой траурной вуали, которую, по утверждению персонала гостиницы, женщина носила все время, не снимая ни перед кем. Расследование еще не закончено, но, судя по обстоятельствам, едва ли возникнут сомнения, что имело место самоубийство.

Путешественник опустил руки с газетой; он украдкой оглядел перрон во всю его длину — и сконфуженно опустил взгляд. Как?! Уж не обвинителей ли своих он ищет?.. Он встал, потом снова сел. Пальцы его искали что-то в кармане. В руки ему попал блокнот и прилагаемый к нему карандаш; минутой позже путешественник поймал себя на том, что с головой ушел в примерный подсчет расходов на поездку к морю, которая начинается завтра.

Настоящий протокол обязан своим появлением ощущаемой нами необходимости подтвердить, а вместе с тем и несколько уравновесить тот, другой, вне всяких сомнений более официальный, хотя, если честно, отнюдь не более достоверный протокол, который был составлен и (очевидно) зарегистрирован в определенном месте, в определенный день и определенный час, каковые детали, однако, нам представляется целесообразным на этот момент опустить.

Данный протокол составлен отнюдь не с той целью, чтобы исправить, опровергнуть или дополнить некие факты, — будто мы, скажем, все еще верим в важность фактов, не говоря уж об истине вообще. Мы уже ни во что не верим; разве что — при одинаковой слепоте и глухоте и к правде, и ко лжи — верим единственно в силу исповеди, которая примиряет и роднит нас с собственным одиночеством и как бы мягко подтаскивает нас за уши к окончательному прозрению, превращая вдруг ужасное имя его в бегущего перед нами агнца, за которым — и это лишь сейчас доходит до нас — мы давным-давно следуем; и которого на сей раз, если только ни на йоту не погрешим против свойственной нам последовательности, мы, может быть, и догоним.

Как-то раз, чудесным апрельским днем тысяча девятьсот… года, мне пришла в голову плодотворная мысль: а что, если взять и на пару дней — на два, ну, самое большее, на три — смотаться в Вену? Кто усомнится в том, что подобная, время от времени предпринимаемая перемена места и атмосферы чрезвычайно полезна с точки зрения здоровья, да что здоровья: с точки зрения общего творческого тонуса, той постоянной душевной активности (motus animi continuus), которая — во всяком случае, во мне — начинает, я бы сказал, тут же бить ключом, стоит мне пересечь границу этой страны… При всем том в первую очередь мною руководили все же мотивы чисто практические. Чтобы не особенно распространяться на эту тему, скажу: я должен был найти возможность нанести визит вежливости д-ру У., сотруднику тамошнего министерства культуры, где мои скромные — нет, в самом деле скромные — успехи на ниве перевода австрийских писателей на венгерский язык встретили некоторое одобрительное внимание, в чем они не постеснялись открыто признаться; затем мне предстояло посетить Институт антропологии, который незадолго до этого известил меня, что готов предоставить мне стипендию с проживанием в Вене, оказав таким образом поддержку находящемуся в стадии рождения моему переводу Витгенштейна; однако столь лестное намерение влекло за собой некоторые проблемы с жильем, которые проще всего было решить на месте; ну и так далее. Не могу не добавить, что эта жажда душевного отдохновения, это тайно тлеющее во всех нас, подчас кажущееся едва ли не естественным желание думать о себе как о самоценной, ни от кого не зависящей личности, просто как о человеке, — скорее всего, не прорезались бы во мне, не пробудились бы от продолжительного и глубокого забытья, если б не некоторые новые факторы, питающие иллюзии о свободе личности, факторы, источник которых, вне всяких сомнений, следовало искать прежде всего в нетерпеливых, преступно нетерпеливых (и удивительно неожиданно возникших) порывах моей собственной души; однако нельзя не отметить, что эти иллюзии свободы — или атмосфера иллюзорной свободы — не могли, конечно, в какой-то степени не быть подогреваемы и определенными официальными заявлениями, и безответственными высказываниями, звучавшими в последнее время.