Милан Фюшт - История моей жены

В то же время после всего случившегося я чувствовал себя как бы в долгу. Сразу же, тем дивным рассветом, и под воздействием обильных возлияний я зашел в цветочный киоск при отеле (он открыт даже ночью) и отправил обеим по роскошному букету. Действительно красивому (с наказом, чтобы к возвращению домой цветы уже ждали прелестниц) и совершенно одинаковому, чтобы ни одной из них не было обидно: крупных роз с Ривьеры, темно-красных, почти черных. Это им причитается, думал я, а потом — прости, прощай! Подруге Кодора я сделал приписочку с пьяных глаз: «подобное — подобной», — и лишь на другой день спохватился, какую промашку дал. Ведь эту фразу у Шекспира какой-то персонаж произносит на похоронах. Ну да ладно, грех не велик. А вот другой посвящение удалось получше. Знаю, мол, эти розы меркнут пред твоею красой. (К этой я обращался на «ты», в библейском стиле.) Ну и всякие такие же комплименты. Приписки я сделал на своих визитных карточках, где рядом с моим именем стояло: «отель „Брайтон“, Лондон», без дальнейших указаний. Ход моих мыслей был таков: лучше, если дамы не станут мне отвечать. А если все же ответят… Я там больше не проживаю, уехал, переселился — да мало ли что в гостиницах бывает.

Поначалу никаких ответов и не приходило. «Вот и славно, — думал я, — разлука приносит забвение». И если уж зашла речь об этом, сейчас самое время проститься с одной из них, улыбчивой и робкой, у которой мечтательности в глазах хватило бы на многонаселенный город. Я больше никогда не встречал ее. Правда, и не справлялся о ней, что, конечно, некрасиво с моей стороны. Зато она часто приходит мне на ум. У нее было чарующее имя — Винни. Даже годы спустя, уже в Америке, я часто ловил себя на том, что мысленно произношу ее имя. Почему? По сей день не знаю. Пожалуй, потому, что я всегда сохранял благодарность к женщинам, которые были добры ко мне, а Винни относится к их числу. Немного времени мы провели вместе, но я успел почувствовать, что она — добрая женщина. Когда я думаю о Винни, прежде всего представляю ее нежную кожу: воспоминание о ней такое же легкое, мимолетное и все-таки счастливое. Однако оставим в стороне восхищения. Короче говоря, гораздо охотнее мечтаешь о тех, кого мало знал, и с кем жизнь сводила в таких ситуациях, где судьба не способствовала свершению твоей мечты.

Зато другая дама в черном, приятельница Кодора, хотя и с опозданием, но ответила. И судя по всему, не обиделась на мою неудачную цитату. Примерно через неделю захожу я в «Брайтон», и бой на сверкающем подносе подает мне большой, лиловый конверт с короткой запиской, написанной явно измененным почерком: «Now I am, alone». (Наверняка тоже из «Гамлета».) И хотя подписи не было, все же можно было догадаться — именно благодаря гамлетовским словам, — что послание от нее. А в постскриптуме простое уведомление: сегодня вечером в семь часов. Проклятье! Я взглянул на дату: приглашение относилось ко вчерашнему дню.

Слов нет, какая редкая смесь дерзости и осторожности! А измененный почерк и то, что им было выражено: в семь часов вечера квартира свободна, там не будет никого, только она. Вернее, она и я, мы вдвоем, причем наедине. Умопомрачительно!

Я даже понюхал записку.

Аромат был тяжелый. «Мускус», — проворчал я тихонько. А как же не быть мускусу? — тотчас вступил я в спор с воображаемым оппонентом. Я даже знаю, как он делается, однажды мне объяснили.

Незачем говорить, что подобные детали весьма будоражат нервы. Оттенок бумаги был темный, под стать аромату, а бумажный лист — большой, точно королевская грамота… Словом, я был очень тронут. Даже мороз пробежал по спине.

И все же я устоял. Вот ведь на какое геройство способны некоторые! Я по-прежнему твердил себе: «Зачем мне это нужно?» Кроме того, считал себя невеселым человеком. Но ответ ей написал.

(От шекспировских цитат и на сей раз не воздержался, не знаю, по какой такой дури; возможно, хотелось исправить свой предыдущий промах.)

Выкопал из шекспировского цитатника и написал ей:

добавив, что письмо ее подействовало на меня, как самые несбыточные сны, после которых я с пылом в сердце и со смещенной осью вращаюсь, как Земля. И прочие такие же грандиозные сравнения. Надеюсь, мол, поймет она, что несть числа возвышенным мыслям и настроениям после столь волшебного зова, как ее приглашение. И доживи я хоть до ста лет, тщетно пытался бы оценить смысл оказанной мне чести. Так звучало поэтическое вступление, после чего я в самых простых словах выразил свое сожаление: я, мол, в отчаянии, что с запозданием получил ее письмо, но я уже не живу в «Брайтоне» (подумав про себя — пусть будет здесь хоть слово правды!), просто корреспонденция для меня по-прежнему поступает туда и так далее. (Словом, основательно запутал дело.) Но чтобы в дальнейшем не стать жертвой досадных обстоятельств, прошу ее порадовать меня за день-два раньше срока, какой она укажет для желанной встречи, и пусть, не откладывая в долгий ящик, осчастливит меня ответом.

Пробежав еще раз написанные строки, я счел их достаточно пылкими. Ну, а теперь добавим к сему короткий постскриптум, что сейчас я вынужден ненадолго отбыть по служебным надобностям, но скоро вернусь… А если к письму приложить очередной букет (поменьше!), вопрос можно считать решенным. К тому времени, как я вернусь из несуществующей поездки, дело утратит свою актуальность, а если еще потянуть с ответом, то и вовсе замрет. Таков был мой замысел.

Только постскриптум я прилагать не стал, и букет не послал — по самой простой причине. Ведь, как известно, двойственна душа человека. Не стоит верить ей и жалобам ее. Потому что на самом деле она всегда, во всякий час ищет увеселений.

И вообще, чего мне бояться этой женщины?

Нет и нет! — стоически отговаривал я себя. — Я ведь этого не хочу… Что вместе с тем означало — да, хочу, — это даже не нуждается в объяснении. Я решил не писать о поездке — к чему? Завтра же пришлю ей весточку из Парижа, и баста. Поди докажи, быть может, я и правда нахожусь в Париже? Напишу открытку, отправлю авиапочтой Тоффи-Эдерле, а он переправит на ее адрес. И дельце улажено.

Но пока я все тянул да откладывал, несколько дней спустя от нее поступило очередное приглашение и на сей раз действительно пугающее — словно в подтверждение всех моих страхов. Она писала: «Мы ждем тебя, о благородный Макбет». С чего бы вдруг называть меня Макбетом, что она хочет этим сказать? Неужто велит мне укокошить Кодора? Ведь Макбет этот вроде бы не брезговал убийствами, когда-то я знавал эту пьесу… Описываемые события разворачивались как раз в те дни, когда среди стольких фактов судьбоносной значимости, мне вновь пришлось обратить внимание на «Спинозу». Чтобы выразиться точнее: днем раньше прибыл «Шекспир», и лишь потом моей жене — «Спиноза».