Игорь Гриньков - Белый пиджак

Наконец дошли до моего вопроса. Оказывается, оборванная радиопроводка в общежитии была лишь формальным поводом для обсуждения: на меня давно уже поступали сигналы. Как выяснилось позже, в нашей компании оказался засланный стукачек, который регулярно докладывал куда надо, чем мы занимаемся, какие настроения царят в нашей среде. И если Оралица только потенциально имела возможность морально разложиться, то я разложился уже полностью и окончательно. Мы и музыку слушали неправильную («Катюшу», признаюсь, не спевали), и анекдоты рассказывали с антисоветским душком, и спиртное пили, и не с теми девушками проводили время, и читали что-то весьма далекое от проповедуемых образцов, и к общественно-политической жизни института относились спустя рукава. Вот стоящий перед вами недостойный комсомолец сдал Всесоюзный Ленинский зачет всего лишь на тройку!

Посему, товарищ Изя Горланд предложил исключить меня из рядов ВЛКСМ и выселить из общежития. Что и было поддержано большинством членом Комитета. Справедливости ради, должен сказать, что несколько человек воздержалось от голосования. Странно, что исключение из комсомола не повлекло за собой автоматического отчисления из института; я объясняю это каким-то сбоем в работе Системы.

Исключение из комсомола явилось для меня шоком: уж так мы были воспитаны со школьной скамьи. Но друзья на «фирме» быстро меня успокоили, проведя сеанс доморощенной психотерапии. Налив более половины стакана водки и, дав закусить куском соленой осетрины, Роман проникновенно и доходчиво внушал: «Не бзди, студент! Главное, что из института тебя не выперли, и ты имеешь шанс стать хорошим врачом. А комсомол — так и хер с ним! Мы вот не комсомольцы, а на табак, водку и хлеб себе зарабатываем. А ваш Изя — не еврей, а натуральный «поц» (на «идиш» — нецензурное название мужского полового органа)! И в комсомоле вашем одни говнюки и засранцы собрались! Учись быть свободным человеком!»

В тот вечер я был пьян до умопомрачения. Лежа на топчане в прокуренной до синевы каморке «фирмы», я видел над собой небеса в алмазах, а среди них уже четко прорисовывались контуры белого пиджака…

В перестроечные годы многие жулики и проходимцы, сидевшие в местах не столь отдаленных за уголовные преступления, а также не совсем здоровые на голову личности, обретавшие в психушках-дурках, объявили себя страдальцами за торжество Демократии и получили статус несгибаемых борцов с Тоталитаризмом. Мне в ту пору тоже можно было объявить себя диссидентом, уже в младые годы раскусившим гнилую сущность Режима, и претерпевшим за это всяческие гонения. Но что-то мешало сделать это. Зато к любой Системе у меня с той поры выработалась стойкая идиосинкразия — особый вид аллергической реакции.

Предваряя начало второй части, хочу коротко остановиться на некоторых причинах, которые побудили меня взяться за перо и написать эту очень личностную, почти автобиографическую повесть. Первое, что я услышал от знакомых и близких людей, прослышавших о моей неразумной, с их точки зрения, затее: «Ты что, с ума сошел, совсем рехнулся!?! Разве нормальный человек станет публично рассказывать о своих пороках или болезненных пристрастиях? Только мазохист какой-нибудь или очередной любитель геростратовой славы! Зачем портить себе репутацию? Возьми уж тогда псевдоним, что ли, если так уж невтерпеж!».

В точности повторялась народная, и, на мой взгляд, довольно сомнительная мудрость: «Грех не беда — молва нехороша!».

Это все равно, что: «Воровать не грешно, главное — не попадаться!».

Возможность спрятаться за забрало псевдонима позабавила, но особенно не воодушевила. В голову приходили какие-то претенциозные глупости типа Игоря Забарханного, Гарри Черноземельского или Зултурганского, Маныча-Погудельского. Чушь, одним словом!

В небольшом городе, где, как поется в одной старой матросской ливерпульской песне, все жители спят, накрывшись одним одеялом, делать что-то под грифом «совершенно секретно» — по крайней мере, смешно. У нас любой чих в 1-ом микрорайоне тут же отдается громогласным эхо в Сити-Чесс или в районе «Поля чудес». И как бы ни надувал спесиво щеки тот или иной известный деятель, народная молва безошибочно доносит — пил, стервец, и не единожды, «Тройной одеколон» вкупе с «Огуречным лосьоном», причем, прилюдно и не таясь.

Профессиональной репутации «признательные показания» повредить никак не могут; что заработал своими руками и головой, то — твое, оно никуда не денется. Ты хоть запейся в молодости, но если дело свое познал и разумеешь, выполняешь его качественно, как следует, то будь ты хоть ведьмаком, извергающим из ноздрей снопы искр, на основной продукции никакое позорное клеймо не появится! Другое дело, если окончательно пропиты мозги и утрачены рабочие навыки. Тогда можно смиренно сказать: «Мир тени его, когда-то он что-то умел, но это было в далеком прошлом, и об этом не стоит даже вспоминать!»

Так стоит ли изображать из себя, простите, целку в публичном доме? Нормальный человек поймет все правильно, а дефективные субъекты литературно-художественные журналы и книги, как правило, не читают.

Другой вопрос, ради чего это делается? Люди, не мне чета, в различных формах и различными способами исповедовались в своем пагубном влечении к алкоголю, в иллюзорной надежде предостеречь грядущие поколения. И каждый — на основании собственного трагического опыта, с силой и мощью таланта, присущему каждому из них.

Джек Лондон — в своем автобиографическом романе «Джон Ячменное Зерно», рассказавший о своей гибели как индивида и писателя. Виль Липатов — в пронзительной повести «Серая мышь», описавший человека в последней стадии алкогольного разложения. Михаил Булгаков — в рассказе «Морфий», с дотошностью истинного клинициста показавший все этапы становления законченного наркомана. Венечка Ерофеев — в классической ернической поэме «Москва — Петушки», смешной и такой страшной, заглянувший в самые черные глубины русского российского пьянства. Список этот можно продолжить.

И что же, после этих исповедей-предостережений человечество перестало пить или убавило свою тягу к саморазрушению? Да ничуть не бывало.

И неужели я льщу себя надеждой добавить что-то к тому, что сделали эти и многие другие незаурядные люди? Но, как бы тщетны не казались усилия каждого отдельного человека, пока существует возможность остановить на краю пропасти хотя бы одну людскую пропадающую душу, это надо делать обязательно.