Игорь Гриньков - Белый пиджак

Это повествование следует начать с того момента, когда завершилось мое почти двухгодичное хождение во Власть. За это время я успел увидеть краешек этой самой Власти изнутри, что весьма расширило мой кругозор, да обзавелся двумя-тремя представительскими костюмами, среди которых мне особенно нравился белый костюм в стиле «тропикл». Облачение в это белоснежное произведение портняжного искусства всегда сопровождалось неуловимыми ассоциациями, среди которых присутствовали легкий бриз, покачивающий разлапистые пальмовые ветви, поскрипывающий под мягкими подошвами мокасин от «Гуччи» чистый прибрежный песок, фосфоресцирующее теплое южное море, лоснящиеся от пота смуглые животы и бедра мулаток, извивающихся в пароксизмах самбы.

Но этот костюм нес на себе печать неотвратимого Рока. Не будем считать пять единичных случаев, когда он был одеваем по нужным поводам и благополучно возвращался через какое-то время на вешалку в шкаф, выполнив свою облагораживающую функцию, представив своего хозяина в роли элегантного бонвивана — баловня жизни, плейбоя и жуира. Все остальные случаи заканчивались удручающее однообразно: стоило мне одеть его, как в тот же вечер я напивался вдрызг, и наутро, наряду с тягостным похмельным синдромом, на прикроватном стуле в скомканном виде лежало нечто жалкое и грязное — вещественное доказательство моих свинских наклонностей и прямой укор непотребному поведению.

Уже после первого такого выхода в свет были безнадежно порваны брюки, не подлежащие никакой реставрации, и хоть от костюма осталась только половина — пиджак, проблема не сократилась наполовину, положение вещей от этого нисколько не изменилось. Белый пиджак стал одноразовым предметом одежды, и вписался в стереотип следующих действий: вечернее облачение, уже без «неуловимых ассоциаций» — крутая пьянка с провалами в памяти — мучительное утреннее пробуждение с отчаянным созерцанием уделанной до неузнаваемости вещи, на которой, кроме винных пятен и обильных загрязнений, можно было увидеть и кровь, и сажу, и губную помаду — ритуальное посещение «немецкой химчистки» в центре города. Только там могли восстановить первоначальный вид проклятого пиджака.

С другой одеждой подобные казусы, конечно, тоже иногда случались, но не в обязательном порядке, а заколдованный белый пиджак прочно вписался именно в такой, не поддающийся коррекции, замкнутый круг. Я суеверно стал опасаться натягивать его на свои плечи, но когда такое время от времени случалось, все повторялось по однажды уже запущенной программе.

Конечно, никакого ореола мистики вокруг белого пиджака не имелось. Он являл собой символ того состояния, истоки которого надо было искать на заре молодости, когда я после школы отправился из степной столицы изучать медицину в один южный волжский город.

Anamnez morbi [1] История болезни (мед.). начиналась там. Мне, что называется, повезло. Поступив в институт, я, зеленый салага и неиспорченный провинциал, был поселен в общежитие в одну комнату с третьекурсниками, людьми солидными и опытными, сразу взявшими меня под свою опеку и начавшими активно приобщать к истинным ценностям студенческой жизни. В иерархии этих ценностей на одном из первых мест стоял алкоголь, но не как вульгарный спирт этиловый плюс вода, а как средство душевного общения, помощник при решении трудных вопросов и способ для снятия напряжений, связанных с учебой, а также как верный спутник веселого времяпровождения: вечеринок с девушками, прослушивания дефицитных музыкальных записей и прочее. Я оказался способным учеником.

Сокурсницы моих сожителей по общаге, девицы уже повидавшие всякие виды, умиленные наивным провинциализмом новичка, быстренько стряхнули пыльцу девственности с моих невинных чресел. Так что, к концу первого года обучения «курс молодого бойца» я успешно усвоил с помощью моих друзей-наставников.

Должен признаться, что разлагающее действие алкоголя проявилось не сразу. Обычно поутру, после попойки я бодро вставал с постели, не испытывая никакого дискомфорта и спускался в буфет на первом этаже, где завтракал с завидным аппетитом, покуда мои соседи по комнате томно валялись в смятых постелях, не имея сил для лишних движений. Они заметно оживлялись, когда я возвращался из буфета, прихватив специально для них свежего «Жигулевского» пива. Проурчав что-то удовлетворенно-нечленораздельное, они жадно припадали к горлышкам пивных бутылок, издавая при этом такие звуки, как будто испытывали оргазм.

Спасительный рвотный рефлекс еще действовал, и по ночам, после обильных возлияний с перебором, я подолгу «стращал» унитаз в общежитейском туалете, избавляясь не только от излишков выпитого, но и от содержимого желчных протоков. Процедура была бесконечной, изнурительной и постыдной, но, не понимая, что это нормальная защитная реакция здорового организма, я мечтал побыстрее избавиться от этого недостатка, чтобы стать настоящим стойким мужчиной, как мои соседи-опекуны.

Не оказалось рядом умного, авторитетного человека, который сказал бы: «Чувак, что ты с собой делаешь? Ты не успеешь даже глазом моргнуть, как втянешься в это дело окончательно и бесповоротно, и потом тебе будет очень трудно!»

Время начала моей студенческой жизни совпало с расцветом всесоюзного пьянства, когда трезвый человек в компании воспринимался с большим подозрением: это мог быть или безнадежно больной, или провокатор.

Вино продавалось повсюду: почти во всех продуктовых магазинах стояли так называемые «конуса» или «соски», вместительные стеклянные колбы, в которых на выбор, на разлив продавалось несколько сортов сухого и крепленого вина; к стакану прилагалась липкая конфетка на закуску. Должен для объективности заметить, что даже ординарные вина того времени, вроде портвейна «Кавказ», «17», «33», «777» и «Портвейна розового», по сравнению с нынешними опасными для жизни спиртными напитками, казались нектаром; это были натуральные крепленые виноградные вина годичной выдержки, хотя далеко и не являлись портвейнами, как таковыми.