Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Джульетта и Ромео натворили, конечно. Но что бы натворили они, останься живы? А если бы Онегин сначала не сглупил, а потом не сглупила Татьяна? Представим также, что Анна Каренина не бросилась под поезд, а ограничилась сценой ревности.

Предположения бессмысленны, но все же!..

Воображаю, как изменилась бы картина мира, если бы ракушка не пробуждала во мне безличные воспоминания, телефонный звонок не казался надеждой, а надежда не имела имени. Мир рухнул бы. Это подтверждает лишь то, что он держится нашими иллюзиями.

Лист похож на прикрытое веко красавицы. Но разве сгодится ей это хотя бы в качестве комплимента? Можно сказать, что небо – полигон для испытания самолетов. Но разве это так?

Люблю зеленое на голубом. Люблю рябину в небе. Дым из печных труб. Едкий дымок мандариновой корки. Фонтаны берез. Кошку, зализывающую себе раны. Серую, как ночь.

У меня есть записная книжка. Она говорит со мной, даже когда я сплю.

А что было бы, если бы меня не было?

Смешной вопрос.

А что было бы?

О человечестве я думаю регулярно. Диагноз вычисляем. Вы, разумеется, подумали, что у меня проблемы с личной жизнью? Не глубоко, но верно. Такие же проблемы были, видимо, у Паскаля, Монтеня, Кьеркегора, Льва Толстого, протопопа Аввакума, Уолта Уитмена, Канта, Спинозы… Диагноз снимать не прошу, не лишайте только хорошей компании.

Так вот, думаю регулярно. Важно – что?

Подробно любить человечество невозможно по причине нечувственности абстракции. А не по дробной любовь не бывает. Так, форма невоплощенного. О подробной любви можно сказать, конечно, то же самое, но в ней есть хотя бы след усердного жизнепроживания.

Требует ли усилий мечта? Вопрос.

Да, так что же?

А предчувствовал я в человечестве сначала только хорошее, как во всем большом и взрослом. Высокую клевету романтиков списывал на неудачность их ближайшего окружения.

Правда, из их обобщений и про себя узнавал какую-нибудь печальную неопровержимость. Сила искусства, вероятно. Самоуважению это, впрочем, не способствовало.

Вообще говоря, тут, может быть, дело в совести. Романтизм, вопреки установившемуся мнению, совестливое очень искусство. Просто, оттягивая момент самоубийства, они, романтики, некоторое время делали вид, что уязвлены несовершенством человечества. В действительности сами на себя наглядеться без отвращения не могли. А я, соответственно, на себя. Так образовывалась преемственность эстетик, культур, смыслов, бессмыслицы…

А о человечестве я продолжал думать, хотя думать плохо не смел. Может быть, не из-за отсутствия проницательности, а из боязни почувствовать себя в опасном окружении. Забывая на этот момент, разумеется, что я сам той же породы.

Так я и относился ко всякому, как к себе в другом. Я к большому в нем обращался, гения из него вытягивал. Я возвышал его. Не до себя, боже упаси. До нашего с ним нас понимания. И главное, он-то, как правило, возбуждался и хотел исполнить, и на меня смотрел теперь как на демиурга. Он во мне уже не видел товарища. Он воспринимал это как не товарищеский – пророческий акт. Ломался и долго переживал падение. Смотрел затравленно и стыдливо. Я же продолжал пребывать в своем неподкупном одиночестве.

Может быть, в человеке надо обращаться не к большому, а к малому? Речь не о высоком и низком, а именно о большом и малом. Акакий Акакиевич или Макар Девушкин не низкие ведь люди, а маленькие.

Маленький человек не о животе только думает, но и о душе. О духовности, допустим, не подозревает, но в душевности нуждается. У него там свои честь и достоинство. А приятности так разнообразны и продуманны, что о них впору сочинять поэмы.

Не надо поднимать другого с колен. Забота еще! Ты встань с ним рядом на колени. Вдруг это лучшая предстартовая позиция для того, чтобы воспарить?

Мы – маленькие люди. Огромная у меня бегония на подоконнике. Сын взрослый. Гигантская переписка накопилась за десятилетия. А сам я маленький. С невероятными фантазиями и умением оступаться в лужи, как в бездны.

Про человечество, разумеется, все оказалось правдой. Но об этом, к счастью, некогда теперь думать.

У каждого есть свобода творить в своем воображении соблазнительную красоту, омерзительных чудовищ, прекрасное, которое едва уловимо, как розовое подрагивание небес, подробно рисовать тихую гавань: рельеф отбитой штукатурки, чашка с высохшим молоком, тополиный пух в углах, женское лицо в электрическом конусе – вся утварь детства, обустраивающая нашу кое-какую жизнь. И все в этих фантазиях правда, все они состроены из личного, не ворованного материала. Поэтому хоть и тесно, ситуация не сказочного теремка все же. Зайка сам их позвал и никуда переселяться не собирается.

Так и живем. Каждый сам справляется со своими ангелами, демонами и мертвецами. Никто никому не должен. И нового здесь ничего нет. У меня и вообще нет потребности сказать новое. Хочется разобраться с тем, что успело состариться в банальность.

Такое впечатление, что ходил он в домашних тапочках не только по квартире, но и по улице, и по всему ландшафту мировой литературы и истории. Снимет очочки, присмотрится, сотрет пыль с горы и укорит строгим пальцем невидимого хозяина.

Сам домовит был, домосед. Увлекался нумизматикой. Во время этого занятия к нему иногда приходили мысли. А также в дверях, в вагоне поезда и, пардон, в туалете. Он их записывал. Из листочков сложились не худые, уже почти век живущие книги – «Опавшие листья» и «Уединенное». Бывает, оказывается, и так.

Непритязательно, как всегда, он описал однажды свой метод: «Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, полу чувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что “сошли” прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья – без всего постороннего… Просто – “душа живет”… т. е. “жила”, “дохнула”… С давнего времени мне эти «нечаянные восклицания» почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить – и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу».

Он пошел против системного, рационального мышления, которое господствовало последние века, вряд ли даже сознавая, какой поток течет ему наперерез. Он просто посмел писать то, что явилось уму в это мгновенье, заставил мысль служить быстротекущему состоянию. И стало очевидно, что человек – это не результат, не поступок, не мотив, не принцип, не пожелание, но – процесс. Вся дичь несогласованных желаний, пьянство страсти, морок, неутоленность, подозрительная наблюдательность, лукавство и очарованность, беззащитность и злость.