Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Но кто же решится всех этих зверей вытащить на свет, когда речь идет о тебе самом? Розанов решился. «Странно, сколько животных во мне жило. Шакал и тигр, а право же – и благородная лань, не говоря уже о вымистой (с большим выменем) корове, входили в стихию моей души. Это обилие в животном еще животных, эта бездонность разумной и провидящей животности всегда была во мне. Мне случалось быть шакалом – о, ужасные, позорные минуты, не частые, но бывавшие, – вот бегут люди, отворачиваются: глубокая скорбь проходит по душе, и вдруг выходит лань, да такая точная, с тонкими ногами, с богозданными рогами, ласкающаяся, кладущая людям на плечи морду с такой нежностью и лаской, как умеет только лань».

Розанов – человек в русской литературе несерьезный. Полюбить, принять его трудно. Но интересно, приняли бы мы себя, если бы решились на такое бесстрашное обнажение? А он… Что же? Весь зыбкий, ускользающий именно в силу невероятной правдивости, и в силу правдивости же несимпатичный, оскорбительный даже.

Эпатажно, а в действительности тихо и интимно признался: «Даже не знаю, через ять или через е пишется “нравственность”». Или о морали: «И кто у нее был папаша – не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее – ничегошеньки не знаю».

Жил с того, что ежедневно писал в газеты самого разного, часто противоположного направления, чем вызывал дружное негодование: подумайте, черная реакция переплелась с красной революцией в трогательной любви и нежности.

Сорок семь псевдонимов, почти как сорок семь лиц. Зато четырнадцать человек от этой литературы кормилось, что он, не шутя, считал главным ее достоинством. Потому что: «Я не нужен: ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен». И еще: «Мне бы хотелось, чтобы меня некоторые помнили, но отнюдь не хвалили. Откуда такое чувство? От чувства вины и еще от глубоко чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты: но это – другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек – и решается в отрицательную сторону».

Каприз судьбы – первой женой его стала Аполлинария Прокофьевна Суслова. Та самая, да, предмет страсти Достоевского. Женщина крайностей, склонная ко всем психологическим и жизненным полярностям.

Потом уж появилась боготворимая им до смертного часа Варвара Дмитриевна – дородная, детолюбивая, не шибко образованная. О свойствах ее души он рассуждал с той же серьезностью и значительностью, как о самых любимых своих философах. На всю Россию пробормотал влюбленно: «волнующая и волнующаяся ионическая колонна».

Суслова развода не дала, брак был незаконный, и дети незаконные. Из этой мучительной ситуации родилась его «религия пола», которая большинству казалась пикантной или же попросту неприличной.

Отдельное – отношение к евреям. Этот садомазохистский комплекс долго еще будет нуждаться в расшифровке. Отчасти потому, что большинство исследователей не желает прикасаться к нему из понятного чувства брезгливости.

А так, что же еще сказать об этом человеке со смешной, пошловатой фамилией, над которой он сам не раз издевался? Кем он, собственно, был? Поэтом? Пожалуй. Хотя стихов не писал. Прозаик, у которого нет повестей и рассказов. Публицист, конечно. И сегодня многие газеты вряд ли решились бы опубликовать некоторые из его статей. Философ. Только систему его взглядов изложить практически невозможно. Домашний такой философ. Богослов еще, чуть было, как Лев Толстой, не отлученный от церкви. Литературный критик, так и не сумевший понять (принять) правила игры.

Странный человек, странная жизнь. Он прав – притягивающая и отталкивающая.

– Ты – из Достоевского. Конечно, ты – из Достоевского, – сказала М.

– Почему? – обиделся я.

– А из кого бы ты хотел быть?

Я задумался.

Война в доме, чума, блокада, цинга, людоедство, истерика, бесчувствие, полон мертвых. Все это следствие только его (получается, подчеркнутого) трезвого (нельзя простить!) неучастия в жизни обитателей жилплощади. Он чувствует увечность, патовость этой войны, но с унылым упорством повторяет ходы.

Жена, застегнувшись в шубе и по-сибирски обвязавшись платком, заходит к нему в натопленную комнату и, стоя, выкрикивает:

– Хочу тебе сказать, что по наблюдениям медиков самые частые инфаркты – от двадцати одного до двадцати четырех.

Имеется в виду его недовыясненный конфликт с сыном.

Слегка косящие агатовые глаза жены все чаще напоминают ему расстегнутые пуговицы.

Эта сцена – не самая смешная и не самая глупая. Не самая страшная вообще на фоне общей бессмысленности их существования. А то, случается, льстивой ласочкой подбежит ночью к подушке… Уф-р-р-р! Он колеблется в выборе между ненавистью и презрением и молчит.

Сыну, опасно долговязому и бледному, как весенний стебель, с каждой секундой все труднее подойти и объясниться (извиниться). Лежит целыми днями в темной комнате.

Матушка, с упрямством покинутого бойца, каждое утро уходит в продуктовую разведку, каждый день ее, упавшую, поднимают на улице чужие, равнодушные люди. Дома она отогревает в ладонях яблочко и делит его на всех, тихо извиняясь за свою немощь. Кроме прокормления близких, нет у нее другой возможности, чтобы не умирать.

Он ощущает легкое недомогание чувств, но не знает, как с ним справиться. «Чечня» его, конечно, повержена, но и он ведь не победитель. Какое-то мгновение ему хочется украсть или убить, чтобы стать уже вором в законе или признанным и отвергнутым всеми преступником.

Мысли его текут медленно. Так говорится, думает он, усмехаясь, про всех героев во всех бездарных романах. А он и есть сейчас герой бездарного романа. Бездарный герой.

Когда же началась эта затянувшаяся склока? – вяло думает он. Вернее, с чего? Быть может, все дело в юношеской еще контузии, в той неприродной травме, которая требовала равенства, не расставаясь при этом с высасывающим чувством собственной исключительности? А равноправных отношений не бывает.

Жена – не ровня, потому что – жена (часть правды), потому что не может он вложить в нее свою предсмертную, преследующую его чуть ли не с младенчества проницательность и лесную интуицию. Какие могут быть разборки?

Сын зависим не только по крови, но еще больше – зависимостью жестов, интонаций, предпочтений, которые впитал в себя и которые считает своими. Какая-нибудь молчаливо взлетевшая бровь, книга, которую он безошибочно достает из без алфавитного завала на полу, рассеянное равнодушие к вещам или привычка азартно и наступательно переспрашивать: «Кто? Я? С девушкой? У “Баррикады”? В восемь тридцать? Да!»

Им воспринято характерное отца как идеальное и введено в собственную природу. Природа же самого отца ему уже не только ни к чему – она мешает. Иногда в порыве изжитой любви он вдруг наталкивается на стеклянную стену и смотрит сквозь нее недоуменно: как? ты еще тут?