Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

— Ты хотел причинить мне боль? Думал, я не в курсе? Ты не представляешь себе, насколько мне это фиолетово. Ты меня совсем не знаешь, Фрэнки. Или делаешь вид, что не знаешь.

Наступило молчание. Тони с Колином притихли. Я не говорил им, что трахал Рут.

— Мы с Рут были просто друзьями. Не более того, — продолжает Нодж.

— Да ладно. Чего же ты тогда твердил все время, что она и есть, так сказать, единственная и неповторимая?

— А ты попробуй понять. Хотя ты слишком туп, чтобы это понять.

Похоже, никто не знает, как прервать наступившее молчание, а оно все длится и длится. Тони делает попытку:

— Выпить никто не хочет?

И достает упаковку из четырех банок лагера.

Нодж, не поворачивая головы, говорит:

— Мне, пожалуйста, коку. Предпочитаю легкие напитки.

— Ты что, голубой, черт возьми? — не выдерживает Тони.

На этот раз Нодж поворачивается, смотрит Тони прямо в глаза, и я вижу впервые в жизни, как самообладание покидает его и он начинает орать, не говорить, не спокойно рассуждать, а орать, да так, что все в кафе оборачиваются.

— Да, голубой! — орет Нодж. — Самый настоящий педик. Уже пятнадцать лет как педик. Голубее не бывает. На самом деле я большая толстая девочка. И стал таким четырнадцатого мая восемьдесят второго года, мне понравилось то, что сделал тогда со мной Фрэнки. Помнишь, Фрэнки? Не думаю, что ему это тоже понравилось. Во всяком случае, с тех пор он никакого интереса к этому не проявлял. А теперь уже поздно, так ведь, Фрэнки? Потому что я выхожу из игры.

С этими словами Нодж встает со стула и направляется к выходу, все посетители смотрят ему вслед. У самой двери он поворачивается.

— Какая отвратительная, мерзкая комедия!

Жуткая, безысходная тишина повисает в кафе.

Слышен только стук приборов о посуду, вдали — рев автомобильного мотора и шум проходящего поезда.

Наконец, тишину нарушает едва слышный голос Тони:

— Он ведь пошутил ? — Тони ошарашен. Такое впечатление, что для него рухнули основы мироздания. Он растерянно глядит на меня и жалобно спрашивает:

— Фрэнки, он пошутил?

Я смотрю в дверной проем, где только что стоял Нодж. Потом на перекошенное от ужаса лицо Тони.

— Уверен, что он говорил совершенно серьезно, — отвечаю я сухо.

Это правда. Я действительно уверен. Уверен сейчас, хотя знал об этом всегда , просто та малая толика меня, что зовется сознанием, не способна была переварить это.

Тони поплохело, он чуть не свалился со стула.

— Ты… имеешь в виду, что вы… что он…

Я спокойно рассматриваю свои ногти.

— Что мы?

— Что? Что вы оба гребаные педики?

Я молчу.

— Да? Ты это имел в виду?

Глаза у него расширились и блестят: он не может поверить в то, что это правда. В голове тупая пульсирующая боль похмелья.

— Да, Тони. Мы педики! Доволен? А ты — невыносимый, самовлюбленный, пустой подонок, на которого нельзя положиться!

Он начинает теребить свой амулет на шее.

— Vaffanculo! Tiodio! Tu sei un grando finocchio! Mi vieme da vomitare! Sei disgustoso! [46] Иди в жопу! Ненавижу тебя! Педераст хренов! Меня от тебя тошнит! Ты омерзителен! ( итал .).

Гортанные звуки выпрыгивают из его глотки. А я и не знал, что Тони говорит на итальянском. Он смотрит на Колина, моргает.

— Ты тоже псих долбаный!

И уходит. Чуть погодя раздается урчание мотора его «мерседеса». На этот раз радио выключено, такого я не припомню. Слышится скрип тормозов: это он выруливает с парковки. В шоке я гляжу на Колина.

— Остались мы с тобой, Кол, — шепчу я, а про себя думаю, потирая родимое пятно: «Да. Только ты и я. Черепаха и кролик. Два брата-акробата».

Колин смотрит куда-то в сторону, как будто ничего не случилось. Он отпивает кофе и спрашивает:

— Зачем ты смухлевал, Фрэнки?

Я не понимаю.

— О чем ты, черт побери?

Я действительно не понимаю, о чем он говорит. Два моих лучших друга только что бросили меня, я расстался с любимой женщиной, и я понятия не имею, о чем говорит Колин.

— Этот мяч. Я все видел.

— Что видел?

— Видел, как ты заменил мяч. На пятой лунке. Это обман. На самом деле выиграл Нодж. А ты взял у него деньги. Я знал, что ты лжец. Но так поступить со своим другом…

И тут меня понесло. Я замерз, промок, сбит с толку, у меня нет никаких сил, я зол, я в тупике. Я смотрю на сморщенное, злое, осуждающее лицо Колина, и мне кажется, что время повернулось вспять, что я снова в классе, в тот самый день, когда его раздели, и мне хочется отделаться от него как можно быстрее и присоединиться наконец к настоящим парням.

— Тебе-то какое дело? Ты что, садомазохист ? Привык поступать только как положено. Ты еще не понял, что в этом мире выживает сильнейший? И ты сам должен определять правила, сам диктовать условия. И другого не дано. Ты меня видел, ну и что? Подумаешь, смухлевал! Что ты раздуваешь из этого историю, мать твою? Ты — гребаный маменькин сынок. Ты — неудачник.

Колин остолбенел, я понимаю, что потерял его. Сижу в кафе гольф-клуба, передо мной на столе чашка с остывшим кофе, и человек пятнадцать шестидесятипятилетних мужиков в беретах с помпончиками и клетчатых штанах пялятся на меня, как будто я с Луны свалился.

Может, я действительно с Луны свалился. Просто родители забыли мне об этом сказать. И поэтому я не понимаю каких-то вещей. Вообще ничего не понимаю.

Ни хрена не понимаю.

Одному не так уж и плохо. Что-то в этом есть.

Конечно, нужно время, чтобы приспособиться, не без этого. Вначале просыпаешься по утрам, часа в три, чувствуя, как сухой, холодный ком разрастается у тебя в груди. Я уже испытывал нечто подобное, даже хуже, когда отец умер. Тебя обволакивает, сковывает кандалами, и ты не можешь пошевелиться.

Это ощущение еще не исчезло, но уже стало привычным, читай: сносным. И потом, я же не совсем один. Есть мама, дай Бог ей здоровья, она беспокоится, заботится обо мне и вечно суетится. Я рад, что она есть, что она жива и неизменна. Я так долго ненавидел эту ее неизменность, а теперь она мне нравится, именно она и нужна мне.

И у меня есть друзья. Ноджа, Тони и Колина больше нет, но на них же свет клином не сошелся. Были и другие. Просто к этим я привык, прикипел, что ли. Хотя другие тоже ничего. Я хожу к ним в гости, у кого-то есть семья, у кого-то уже дети, они приглашают меня на обед, и я привожу с собой разных подворачивающихся под руку женщин, вполне милых, но слегка озабоченных какими-то страхами, подавляющими всякое желание, — прекрасный способ потушить пожар либидо. И это нормально. Большего мне и не надо. Большего мне и не предлагают.

Наконец, есть работа. После 14 августа я стал трудоголиком. На следующее утро пришел на полчаса раньше, с твердым намерением не упустить ни одного клиента, обратившегося в «Фарли, Рэтчетт и Гуинн». И у меня неплохо получается. Я приманиваю их пряниками, погоняю кнутом, кручусь, верчусь, не сдаюсь до последнего. Десятичасовой рабочий день, а потом домой, к своему замороженному цыпленку карри, купленному по дороге в супермаркете, и нескольким банкам пива. Ужинаю и вырубаюсь, проваливаюсь в сон. С утра все сначала. По субботам мы тоже работаем, поэтому остаются только воскресенья.