Нил Шустерман - Бездна Челленджера

— Сколько времени?

— Почти полночь. Что ты делаешь так поздно?

— Просто думаю о разных вещах.

— Последнее время ты часто этим занимаешься.

Я пожимаю плечами:

— Много о чем надо думать.

Мама выключает свет:

— Поспи. Что бы ни творилось у тебя в голове, к утру все прояснится.

— Да, конечно. Прояснится, — повторяю я, хотя уверен, что наутро там будет все так же облачно.

Мама замирает на пороге. Я притворяюсь спящим, надеясь, что она уйдет. Она не уходит:

— Мы с папой думаем, что тебе не помешало бы кое с кем пообщаться.

— Не хочу ни с кем говорить!

— Знаю. Это часть проблемы. Может быть, было бы проще поговорить с кем-нибудь посторонним. Не со мной или папой. С кем-то новым.

— С мозгоправом?

— С психологом.

Я не поднимаю глаз. Не хочу это обсуждать:

— Ладно, хорошо, как скажешь.

Автомобильный двигатель устроен совсем не сложно. Да, если ты в этом вообще не разбираешься, выглядит он непонятно — куча трубок, проводов и клапанов, — но, на самом деле, двигатель внутреннего сгорания не сильно изменился с тех пор, как его изобрели.

Папины проблемы с машиной не кончаются отваливающимся зеркалом заднего вида. Он не знает об автомобилях практически ничего. Он весь по уши в математике и числах, машины — это просто не его. Дайте ему калькулятор, и он перевернет мир, но каждый раз, когда ему надо чинить машину и мастер спрашивает, в чем именно проблема, папа отвечает: «Она сломалась».

В автомобильной индустрии обожают людей вроде моего папы, потому что благодаря им можно заработать кучу денег на ремонте, который может и не требоваться. Отца это невероятно раздражает, но он оправдывается: «Мы живем в эпоху развитой сферы услуг. Ее надо как-то кормить».

Промышленность тоже не сильно помогает. Логично было бы ожидать, что с современным уровнем технологии автомобили уже научились сами определять, в чем поломка. Но нет, все, что они могут — это зажигать дурацкую лампочку с надписью «Проверьте мотор», когда что-то не так. Это только доказывает, что автомобили органического происхождения куда в большей степени, чем принято думать. Их явно создавали по образу и подобию человеческого мозга.

Лампочка «Проверьте мозг» может гореть множеством разных цветов, но есть одна большая проблема: водитель ее не видит. Как будто ее встроили в держатель для бутылок на заднем сиденье, поставили сверху банку газировки и забыли на месяц. Так что видят ее только пассажиры, и то только если хорошо поищут. Ну или если лампочка загорится так ярко, что расплавит банку и подожжет машину.

— Тебя нужно многому научить, — произносит капитан, прогуливаясь по медной палубе, сцепив руки за спиной. Новенький шерстяной мундир потихоньку начинает сидеть на нем так же естественно, как прежний пиратский наряд. Он даже держится теперь иначе. Более величественно. Одежда делает человека.

Обходя корабль, капитан следит, чтобы все занимались своим делом. Моя задача на сегодня — стать его тенью. Смотреть и учиться.

— Плавание в неизведанное требует не только навыков морехода, — учит капитан. — Нужна интуиция. Импульсивность. Порывы безумия и приступы веры. Чуешь, о чем я?

— Да, сэр.

— Неверно! — бросает он. — Лучше бы не чуять. Нетрудно и задохнуться. — Капитан запрыгивает на похожую на паутину веревочную лестницу, ведущую на грот-мачту. — Лезь за мной! — Он карабкается вверх, я ползу следом.

— Мы собираемся навестить воронье гнездо? — спрашиваю я.

— Ничего подобного! — возмущается капитан. — Нам нужны только паруса. — Мы добираемся до грота. — Я открою тебе тайну. — С этими словами капитан вынимает нож и проделывает в парусе дыру в добрый фут длиной. Сквозь разрез свистит ветер, раскрывая ткань, как будто это глаз.

— Зачем вы это сделали?

— Смотри.

Я наблюдаю, как разрезанный парус… медленно зарастает обратно. Парус затягивается, как кожа, пока наконец не остается только едва заметный шрам, чуть бледнее остального паруса.

— Корабль живее, чем ты думаешь, парень. Он чувствует боль. Его можно ранить, но он сам и залечит свои раны.

Я вишу на веревочной лестнице, и меня пробирает озноб, не имеющий ничего общего с ревущим ветром:

— Боль достается Каллиопе? — спрашиваю я.

Капитан смотрит на меня своим единственным глазом:

— Не знаю. А откуда тебе известно ее имя?

Я осознаю свою ошибку — но, может быть, это именно то безумие, которое капитан приветствует:

— Матросы болтают. — Нельзя сказать, чтобы я врал. Но капитан все равно что-то подозревает:

— Полезно было бы узнать, чувствует ли она боль корабля. Я буду рад ответу на этот вопрос.

— Буду иметь в виду, — отзываюсь я. Интересно, он только что разрешил мне разговаривать с Каллиопой или пытается меня подловить?

— Я чувствую все, — рассказывает Каллиопа. Я вишу над спокойным морем в ее металлических объятиях. — Не только паруса, весь корабль. Не только корабль, но и море. Не только море, но и небо. Не только небо, но и звезды. Я чувствую все.

— Как это может быть?

— Я не жду, что ты поймешь.

И все же я понимаю.

— Я тоже ощущаю такие вещи. Иногда кажется, что я внутри кого-то. Мне кажется, что я знаю, о чем они думают — или хотя бы как они думают. Иногда я уверен, что связан с людьми по ту сторону земного шара, которых никогда в жизни не видел. Мои поступки влияют на них. Я иду налево — они направо. Я лезу вверх — они падают с крыши. Я знаю, что это все правда, но никогда не докажу, что такое действительно происходит с незнакомыми людьми в далеких местах.

— И что ты при этом чувствуешь?

— Могущество и вину одновременно.

Каллиопа наклоняет шею и смотрит в мои глаза, а не в море перед собой. Это дается ей тяжелее, чем обнимать меня. Я слышу скрип гнущейся меди.

— Тогда мы не такие уж и разные, — произносит статуя.

В этот момент я впервые понимаю, что она больше не одинока. Как и я сам.

У врача степень по психологии из Американского университета — на мой взгляд, слишком расплывчатое название, чтобы быть настоящим. Диплом в рамочке гордо висит на стене приемной над горшком с фикусом, тоже слишком зеленым, чтобы не быть искусственным.

— Не стесняйся, говори со мной о чем угодно, — предлагает доктор-болтолог. Разговаривает он очень покойным тоном и намеренно растягивая слова, как улитка — если бы улитки могли говорить. — Все, что ты здесь скажешь или сделаешь, будет сохранено в тайне, если ты сам не захочешь обратного.

Звучит, как будто он зачитывает мне мои антигражданские права.