Филипп Майер - Сын

— Это плохо, — пробормотал Хэнк.

Мощность двигателя упала, шум стих, но рабочие вдруг деловито засуетились. Наверху произошло какое-то движение; верховой рабочий стремительно соскользнул по лестнице со своей платформы, пронесся мимо нее к ямам с раствором, и через минуту взревел насос.

Ничего вроде бы не изменилось, но все вокруг забегали как настеганные. Забавно. Она облокотилась на поручни.

Монтажник с помощником вскрывали мешки с баритом [110] Тяжелый шпат, в нефтяной промышленности используется для повышения плотности бурового раствора. и сыпали его в ямы с раствором; верховой рабочий качал раствор из резервуара.

Тут и она заметила перемены: труба, которая мирно откачивала буровой раствор в сито весь день, вдруг начала фыркать и плеваться жидкостью. Буровой раствор удерживает бур вертикально; эта жижа — единственное, что не позволяет газу вырваться из скважины.

Она занервничала. А через минуту что-то громко хлопнуло и фонтан грязи взмыл над талевым блоком. Резко запахло серой, Хэнк махнул ей:

— Убирайся оттуда!

— Почему?

— Мы сейчас взорвемся!

И тут же забыл о ней. Обращается с ней, как с девчонкой-несмышленышем. Ну уж нет, не выйдет. И Джинни осталась на месте. Она никогда ничему не научится, если будет убегать при первых же сложностях.

— Прочь с вышки! — рявкнул он, а она опять не подчинилась.

Хэнк отсоединил бур и отбросил плашки. Еще один фонтан грязи, более мощный, забрызгал ее с головы до ног.

— Уберись же к чертовой матери с вышки, Джинни! — Он швырнул ее в сторону лесенки.

Бросив изумленный взгляд, она наконец повиновалась. Но Хэнк уже вновь забыл про нее. Она присела на камень в нескольких ярдах в сторонке. Испугалась, не очень понимая, чего именно. С другой стороны, если что-то случится… оно и к лучшему. Она будет с ним до конца.

Минут через десять-пятнадцать фырканье прекратилось. Раствор опять потек в резервуар. Мужчины смеялись, хлопали друг друга по спине, и по тому, как быстро они говорили и нервно улыбались, она поняла, насколько сильно все перепугались. Сотни пустых мешков с логотипом «Бароид» разносило ветром.

Хэнк махнул мотористу, тот заглушил двигатель, и мужчины уселись рядом с подсобкой. Кто-то закурил, но Хэнк быстрым движением вырвал сигарету изо рта, загасил и тщательно притоптал пепел.

— Давай без этой ковбойской дурости, идет?

Парень кивнул.

— В следующий раз, — повернулся он к Джинни, — когда я велю уходить, ты уйдешь.

— Но как я научусь, если буду уходить, когда начинаются проблемы?

— Ты бы в любом случае ничему не научилась. Огненный шар видно было бы даже из города.

Работяги обессиленно повалились на лавки. Мастер бродил туда-сюда, костеря насос.

— А что случилось? — осторожно поинтересовалась она.

— Иногда газ начинает рваться наверх без всякой причины. Все делаешь правильно, но с этим все равно не совладать.

После этого случая она не хотела и на шаг отходить от Хэнка. Если он окажется на буровой в момент взрыва, она должна быть рядом. Она больше никогда не останется в одиночестве.

25 июня 1917 года

Вечером Мария заглянула ко мне в кабинет. Я давал ей машину съездить в Карризо, втайне надеясь, что она не вернется.

— Напугала?

— Немного.

А я ведь и вправду ждал, что она уедет навсегда. Осознав это, успокоился и опечалился одновременно.

— Сколько книг… — Она рассматривала комнату. — Ты здесь ночуешь?

Я кивнул.

— Из-за меня?

— Привык, еще когда с женой расставался. — И это почти правда.

— Ты только посмотри на меня. — Присев на диван, она вытянула руки. — Я как покойник. Даже в зеркале себя видеть не могу.

— Тебе нужно просто отдохнуть и нормально питаться.

— Я не могу задерживаться здесь надолго.

— Я уже сказал, что я не против.

— Но я против.

Она еще раз окинула взглядом комнату.

— Сколько тебе лет?

— Я на одиннадцать лет моложе тебя, — призналась она. — Хотя сейчас, конечно, выгляжу старше.

— Но по-прежнему очаровательна.

Это, разумеется, не совсем правда, но я покраснел. Она изменилась, насколько это вообще возможно за четыре дня. Кожа уже не такая иссохшая, губы не настолько растрескавшиеся, волосы чистые и блестящие. На мой комплимент она никак не отозвалась.

— Знаешь, я годами представляла, как проклинаю тебя, но, увидев, что причиняю тебе боль, почувствовала себя виноватой. Ужасно злюсь на себя из-за этого ощущения. Но вот уже две ночи прекрасно сплю. И от этого тоже терзаюсь виной. Наверное, я все-таки трусиха.

— Это смешно, — заметил я.

— Ты не имеешь права судить.

Она разглядывала мои книжные полки от пола до потолка, и глаза ее потеплели, а я не мог отделаться от чувства, что она не жилец на этой земле; мне случалось видеть покойников гораздо более упитанных.

— Здесь теперь много фермеров?

— Ага.

— А остальные мексиканцы? Кто-нибудь остался?

— Некоторые уехали в Мичиган, кое-кто исчез бесследно, кто-то умер.

Она спросила, кто именно. Порывшись в записях, я уточнил детали, хотя многих помнил и так.

Убиты в ходе мятежа: Ллевеллин и Морена Пирс, Кустодио и Адриана Моралес, Фульгенсио Ирина, Сандро Вьехо, Эдуардо Гузман, Адриан и Альба Киреньо, все четверо детей Гонсало Гомеса, десять человек Розарио Сотоса, кроме двух самых младших, которых усыновили Эррерасы.

Бежали во время или после мятежа: Альберто Гомес, Клаудио Лопес, Ханеросы, Сапиносы, Урракасы, Хименесы, Ромеросы, Рейесы, Доминго Лопес, который не родственник Клаудио, Антонио Гузман, который не родственник Эдуардо (убитого), Вера Флоресы, Вера-Крузы, Дельгадосы, Уррабазесы.

Наверное, есть и другие, о которых я не слышал.

— Ты все записал. Поразительно.

— Это еще не все. На работу в Детройт переехали семьи Адора Ортис, Риккардо Гомес, Варгас, Гильберто Гузман, Мендеса, Эррерас, включая двух дочерей Розарио Сото, Ривера, Фредди Рамирес.

— Вам достались все наши земли или поделили с Рейнолдсами и Мидкиффами?

— Только нам. И нескольким фермерам с Севера. — Это и правда и ложь одновременно, и я пожалел, что сказал.

— Полагаю, за неуплату налогов.

— У твоего отца вроде бы были большие долги.

— Это неправда.

Я безучастно смотрел в окно.

— Во мне столько ненависти, — выдохнула она, — что иногда не понимаю, как я вообще до сих пор жива.

1 июля 1917 года

Мария Гарсия живет у нас десять дней. Консуэла докладывает, что в мое отсутствие она бродит по дому или сидит на террасе, уставившись в ту сторону, где прежде располагались земли ее семьи, или играет на рояле, принадлежавшем моей матери. Когда же я возвращаюсь с пастбищ, она обычно играет — словно догадывается, что мне это приятно.