Филипп Майер - Сын

— Человек, который сделал это, умер, — сказал я. — Эти вещи нельзя заменить.

— Придется забыть о прошлом, Илай.

Будь она мужчиной, я убил бы ее не задумываясь. Позже, вспоминая этот момент, я решил, что нам обоим тогда повезло.

— Джейкоб и Стюарт принесли твои башмаки.

— Я не стану носить это чертово тряпье.

Я пошел к себе, сдернул шерстяное одеяло со своего тюфяка, вернулся в кухню. Взял нож и кое-что из комода — моток сизаля, нитки и иголку, полбуханки кукурузного хлеба.

— Илай, ты можешь забрать все, что пожелаешь, — пролепетала мачеха. — Все здесь принадлежит тебе. Это теперь твой дом.

Получилось очень фальшиво. Она была либо из квакеров, либо просто дура.

Я был уверен, что братцы бросятся на поиски, поэтому оставил для них следы, ведущие прямиком к зыбучим пескам. Оттуда проложил цепочку следов к норе гремучей змеи и только после этого направился к дереву, под которым спрятал свои вещи. Выкопал сумку с револьвером и остальным, все в полной сохранности.

Потом нашел уютное местечко в тени над ручьем, развел костер, завернулся в одеяло и уснул под волчий вой вдалеке. Я повыл немного волку в ответ, и так мы переговаривались какое-то время. Я по индейской привычке держал кольт под коленками, но знал, что он не пригодится, уж очень обжитая земля вокруг.

Утром я нарезал пучок молодых побегов ворованным охотничьим ножом; нож оказался очень хорошим, тяжелым, но отлично сбалансированным; даже нарубив кучу веток, он ничуть не затупился. Может, и вправду нож самого Джима Боуи, хотя если бы этому малому принадлежали все ножи, которые ему приписывали, ему пришлось бы прожить тысячу лет. Смастерил распялки и каркас для беседки. Работать не особенно хотелось. Я улегся на солнышке и разглядывал зеленые холмы; я уж и забыл, как тепло бывает здесь, внизу. Вспомнил всех друзей, похороненных в заснеженном Льяно, поплакал и уснул.

Днем подстрелил двух олених, освежевал, нарезал мясо полосками и растянул на распялках сушиться. Вытащил длинные позвоночные жилы, вычистил и отмыл желудки. Из одной тазовой кости получился сносный скребок, и я отскреб обе шкуры. Солнце уже почти закатилось, так что я развел костер и славно поужинал олениной, натертой можжевельником и сушеной иргой, перемешанной с костным мозгом. Надо будет найти дикого меду.

Через неделю я смастерил новый лук и дюжину стрел, но получились они такие убогие по сравнению с теми, что сделал для меня Дедушка, что всякий раз, натягивая тетиву, я впадал в истерику. Я сшил новые мокасины и одежду и потом вернулся в Бастроп. Пошел прямо на задний двор мачехи, где они держали свиней, которыми грозились кормить меня. И перебил их, утыкав стрелами, как ежей.

Их дворняжку я с легкостью подкупил поросенком, после чего мы стали закадычными друзьями. Пес с радостью бросился следом за мной, на волю, куда братцы боялись выбираться, — боялись, что их украдут индейцы. Да никто не стал бы их похищать, такие придурки заслуживали только хорошего удара по голове.

Я бродил на воле около месяца, тосковал по Тошавею, Цветку Прерий и остальным. Воображал, что Неекару и Эскуте сейчас где-нибудь там, в снегах, но не представлял, как отыскать их.

Частенько я заглядывал в город, в основном чтобы стащить что-нибудь, просто из интереса, вроде лошадей, на которых я катался, а потом бросал стреноженных где придется. Забирался к кому-нибудь в дом, лакомился свежими пирогами и жареными цыплятами и пользовался прочими благами цивилизации. Когда же садилось солнце, всегда возвращался к себе, на свою землю.

Потребовалось не много усилий, чтобы выяснить: самый красивый дом в городе принадлежит судье по имени Уилбергер, врагу моего друга из Остина. Я любил посидеть иногда на дереве, откуда виден был его двор, слушал шум ручья. Иногда выходила его жена и устраивалась с книжкой на террасе. Это была та самая женщина, которую я видел в одной сорочке, очень красивая, уже за сорок, но стройная и всегда печальная. Все в ней было каким-то бледным — волосы, кожа, глаза. Я дивился, как подобное создание смогло выжить под таким палящим солнцем; прислуга, видать, тоже недоумевала, поэтому они постоянно приглядывали за ней, будто боялись, что она помрет или сбежит в любой момент.

Несколько раз в неделю она в одиночестве гуляла в лесу; это было безопасно для любого разумного человека, но не для нее, так что я крался следом на некотором расстоянии. Она брела вдоль речки, а убедившись, что вокруг никого нет, раздевалась догола и плавала в заводи. У нее были любимые уголки, но вовсе не такие безлюдные, как она предполагала. В первый раз, когда я увидел, как она надолго исчезла под водой, чуть не бросился ее вытаскивать. У нее с судьей было столько же общего, как у чистокровного скакуна и косоглазого осла.

Наплававшись, она ложилась загорать на солнышке, и тут уж я мог вдоволь подглядывать. У нее были там прядки седых волос, вот уж о чем никогда не задумывался. Судья точно там давно не бывал, я был уверен. Много дыма, никакого огня.

На окраине города меня остановил человек, назвавшийся помощником шерифа. Пистолетом он не угрожал, просто сказал, что должен задать мне несколько вопросов. Я мог бы сбежать, но ужасно скучал и подумал, что интересно взглянуть на их тюрьму.

Совсем неплохо. Жена судьи приходила кормить меня три раза в день, пирогами. Вблизи она оказалась даже красивее.

Высокая, стройная, сероглазая, учтивая; с первого взгляда понятно, что не здешняя. Местные женщины запросто могли соперничать с призовыми свиньями и, должно быть, ее терпеть не могли. Она говорила с акцентом, даже сразу не разберешь. Англичанка, как она сказала. Моему брату она точно понравилась бы.

Приперся судья Уилбергер, на чьем скакуне я катался несколько раз, и долго читал мне нотации.

— Я понимаю, ты многое пережил, — нудел он, — но мы не можем позволить тебе безнаказанно воровать лошадей и уничтожать домашнюю скотину.

Я покорно кивал.

— За кражу лошадей обычно вешают.

Я опять кивнул. На самом деле я не украл ни одной лошади, просто брал их взаймы, а потом возвращал, и, пожалуй, со мной они проводили лучшее время своей жизни.

— Если тебя вновь поймают, ты будешь сурово наказан. Это последнее предупреждение. Скажи, что ты меня понял, мальчик. Я знаю, ты говоришь по-английски, ты прожил с индейцами не больше трех лет.

— Ветерок дует среди цветов, — сказал я на языке команчей. — А ты воняешь, как бизонье дерьмо.

— По-английски, — потребовал Уилбергер.

— Я дрочил на твою жену больше тридцати раз.

— По-английски, парень.

Больше я ничего не сказал. Не сдержавшись, судья вскочил:

— Ты умнее, чем прикидываешься, парень. Тебя следует укротить, не заставляй меня делать это.