Георгий Пряхин - Хазарские сны

И я увидел фамилию своего отца — ту самую, какую и называли мне когда-то родственники.

Имя я также увидел, и оно тоже совпадало с тем, какое называла мне родня.

Но это было чуть позже, потому что в первую очередь мне бросилось в глаза другое имя — имя моей родной бабки. И оно меня сразило даже больше, чем фамилия.

М а м у р а! Вот это имечко! Говорят, его надо произносить с ударением на последнем слоге. Но мне хочется выкликать его так, чтобы оно как можно больше походило на русское слово м а м а.

Мамура…

Следующая графа сразила ещё больше. Год рождения — 1872-й. Всего лишь на два года моложе Ленина. Будь Ильич сослан не в Шушенское, а в Ферганскую долину, вполне могла заменить ему Крупскую. К моменту моего появления на свет ей, стало быть, уже стукнуло семьдесят пять. Неслабо.

Из этой же сельсоветской амбарной книги — сельсоветские писари, оказывается, были все-таки прилежнее своих коллег из КГБ, — над которой, оглохнув, застыл я, как над Библией, узнал и год рождения отца — 1926-й. И поразило меня не столько то, что моя мать оказалась на десять лет старше моего отца — о том, что она старше, я догадывался и раньше, это, возможно, и было главной причиной, по которой она про него передо мною, стесняясь, не распространялась: в деревне, особенно тогдашней, свои представления о подобных несоответствиях, хотя порождены они были почти исключительно войною. Год рождения матери я ведь обозначил для себя весьма произвольно: просто бабушка Гусева, тоже безграмотная, припоминала-припоминала и, наконец, так ответила на мой настойчивый вопрос:

— Твоя мать родилась, когда её отца и моего мужа, родных братьев, призвали на фронт. В первую мировую…

Я, страстно желая, чтоб мать была помоложе, и определил: шестнадцатый… С моей легкой руки и пошло — шестнадцатый да шестнадцатый. Хотя война та, как известно, началась еще в четырнадцатом. Ну, думаю, не сразу же добралась она до моих дедов, до нашей Николы, дала, может, позоревать…

А если всё-таки в четырнадцатом? Тогда, значит, она старше него на целых двенадцать лет?! Это уже тот мезальянс, который тщательно скрывают не только в деревне. И женщина в подобного рода связи просто обречена оказаться брошенной…

Да еще при такой разнице рас.

Но еще больше поразило новое открытие.

Бабка моя Мамура родила моего отца в пятьдесят четыре года!

Но и это еще не всё — подобные исключения, особенно у мусульманок, в те годы, конечно, случались.

Не всё.

Амбарная книга, которую выкопала откуда-то — с того света — Антонина, была подробной подворной описью всех живых душ, населявших то или иное подворье в Николе в 1945 году, и даже всей скотинки на нем.

И Мамура записана в ней как единственная ответственная домовладелица-налогоплательщица. Никого больше. Ни мужа, ни других детей. Пустыня, в которой друг против друга, лишь два живых существа: семидесятитрехлетняя старуха и её девятнадцатилетний сын, больше — уж точно больше, чем я, — годящийся ей во внуки.

Где же остальные? Они же наверняка были — и муж, и не меньше десятка, в тогдашних азиатских традициях, детей… Где они все?

Догадаться легко.

Потери наверняка начались еще на пути из Азии в Европу, удивительно точно совпавшем с Хазарским и Великим шёлковым путем. Только теперь зелёный, замызганный и многоколесный шелкопряд железнодорожного эшелона, угрюмо и медленно, с бесконечными остановками и задержками влачившийся по рельсам из одной части света в другую, оставлял после себя не сочно блистающую на солнце шёлковую нить, а черно и жирно горящий, парной бесконечный кровавый послед…

С одиннадцатью детьми бабка моего пятигорского друга Володи Ольхова убывала в ссылку в Казахстан — а доехала туда, сменив три подводы, только с пятью. То же самое, возможно, произошло и с моей бабулей, двигавшейся, тем же способом, во встречном направлении.

И мусульманское кладбище на православной сторонке тоже наверняка начиналось и с моей родни — по этой линии. Сколько их там лежит, особенно после тридцать третьего…

А сколько взяла война? — старшие сыновья, если выжили в лихолетье ссылки, наверняка оказались в её кровавых объятиях…

Так и очутилась Мамура к глубокой старости на чужбине с тем самым своим последушком, которого, как старая волчица, только теплом своего тела и спасала, когда грубою силою согнали их с насиженного и, очевидно, богатого — раз басмачи — места и погнали, погнали, погнали…

Телом и душою надрываясь над одним, младшим, пятилетним, она, может, уже в этом страдном пути и недоглядела за кем-то из старших. Вон у Богородицы был один-одинешенек и за тем не усмотрела, где же углядеть — беглянкою — за десятком.

Мне кажется, явственно вижу эти детские черные глазенки, с ужасом первобытного любопытства выглядывающие из-под рваного пестрого одеяла в щель телячьего загона, за которой — грозное сиянье снегов, и снегов, и снегов…

Россия-мать.

Везли их и Турксибом, и Транссибом, подымали аж к самому Уралу.

Что думал, предчувствовал малыш, горсточка теплого родного воздуха между старческих материнских грудей? И что думала мать, насильно, унизительно уносимая на старости лет даже не в смерть, а в саму неизвестность, что еще страшнее смерти?

Вот это я знаю точно. Думала о том, что если умрет, срежется в этом мучительном полёте раньше малыша, то без неё он не протянет и дня. Тогда уже его не спасет никто. Этой бабке до-о-олго надо было жить. И она прожила сквозь всё: и сквозь тридцать первый, и тридцать третий, и сорок первый — сорок пятый, и даже сквозь сорок седьмой. Сквозь все потери и смерти, и даже сквозь саму смерть и чужбину неся, спасая в устах этот глоток родного воздуха: младшего сына.

В сорок седьмом, семидесяти пяти лет, она, говорят, первой из ссыльных и вернулась на родину. Какое такое персональное разрешение ей вышло? Или она его и не выспрашивала? И тогда, выходит, в роду моём сразу две беглянки: одна бежала с Соловков на Кавказ, а другая с Кавказа — в Фергану…

Наряду с человеческими в амбарной книге, как уже упоминал, тщательно выписаны и души скотиньи: коза и три овцы — таково движимое достояние домовладелицы Мамуры. Последняя графа в амбарной книге предназначена для личной подписи владельца движимого и недвижимого.

И тут меня ждала, может быть, самая большая неожиданность. Знаете, что начертала старуха, кому приписала она своё почти библейское имущество, из которого одна живая душа — коза — наверняка являлась второй, молочной, матерью моего отца?

«Аllа» — такова подпись владельца.

Если не ошибаюсь, так на латинице пишется имя Аллаха. То есть всё, чем владеет Мамура, принадлежит исключительно Аллаху.

Как вам это нравится? Слава Богу, что меня еще в то время не было, а то бы тоже куда-нибудь не туда, не Тому приписали бы.