Георгий Пряхин - Хазарские сны

Но я и сквозь постоянный хмель вспоминал двух парней-узбечат из семьдесят второго. Это с их помощью провел тогда в Ташкенте первую более-менее сносную ночь. Пошел на последний сеанс в кинотеатр, чтобы прикемарить там перед тем, как перебраться на скамейку в скверике. В Ташкенте тогда проще было скупить на ночь кинотеатр, чем номер в гостинице. В кинотеатре и познакомился с этими парнями, что были еще моложе меня. Они оказались студентами Ташкентского художественного училища и начинающими поэтами. И после сеанса уволокли меня ночевать в чью-то чужую мастерскую, представлявшую собой обыкновенную мазанку, но в центре города, в которую мы за неимением ключей проникли через узенькое окно: тогда даже я мог пролезть в любую форточку. Пили вино и читали стихи. Вернее, они мне до утра читали стихи тогда тоже еще совершенно юного и России безвестного (а сейчас Россией забытого: самоопределение наций больнее всего ударило по писателям и поэтам, в своих аулах им теперь ставят хрустальные мавзолеи и щедро даруют придворные титулы — «дворов»-то вон сколько расплодилось! — а за пределами этих национальных аулов их уже никто не знает: исчезла материнская воздушная подушка русского языка) Абдуллы Арипова. Книжка, из которой они читали, называлась по-русски, по-моему, «Глиняная душа» или что-то в этом, совершенно никольском, роде. Стихи про любовь. И они, простодушные, наперебой переводили мне, как умели, и все не могли понять, почему это у меня, бесчувственного славянина, предательски слипаются глаза.

А я сквозь жестокий скамеечный недосып думал о своей матери и своем отце, об их первой ночи — почему-то уверен, что я у них получился, завёлся с первого оборота. Звучали стихи или нет? Звучала узбекская речь или — только русская? Или вообще всё происходило молча, как в схватке, где объятия — лишь прелюдия к убийству?

И что понимала, что слышала из его бессвязных слов, если они были, мать?

…Страна изгнанников. Когда летел в Ташкент, моим соседом в самолете оказался старый русский инженер, создававший когда-то текстильную промышленность Узбекистана.

— Не обольщайтесь тем, что будут вам показывать и рассказывать. Нас, русских, приехавших когда-то в тридцатые налаживать производство, уже выдавливают из республики. Потому что теперь, когда дело налажено, мы здесь не нужны. И, помяните мое слово, выдавят со временем окончательно…

Шел семьдесят восьмой.

А путешествуя по Узбекистану, познакомился в Голодной степи со знаменитым в то время председателем колхоза Джаватом Кучиевым, турком-месхетинцем. У него тогда были все регалии, включая Ленинскую премию. Кроме одной — кроме Героя.

— Если б не подписывал каждый год письма в ЦК КПСС о возвращении турок-месхетинцев в Грузию, на родные земли, ему бы Шараф Рашидович и Героя давным-давно дал, — шепнули мне.

Джават первым в районе и даже области выполнил план по хлопкосдаче, и с десяток лучших председателей колхозов во главе с ним, огромным, угрюмым янычаром, отцом двенадцати сыновей его же утяжеленного, чугунного калибра и состава, прямо на хлопкозаводе до утра отмечали это победное событие. Говорили восточные тосты, имеющиеся казаны и блюда вздымали над столом тяжелый, как над Бородинским полем, пар, водка тоже поднималась с пола на дубовый стол не бутылками, а сразу ящиками. Меня, как человека от самого Шарафа Рашидовича (мы с Валерием, конечно, ни сном ни духом не признавались, что я его и в глаза не видал, обходя вопрос личной встречи художественными недомолвками) усадили во главу стола.

Один только Джават молчал и, обводя всех колодезными своими глазами, пыхтел, как будто и его самого снизу поджаривали. А под утро забрал меня с собою, к себе: у него в правлении колхоза начинался день приема поздравлений. Обком, райком, местком — все-все потянулись спозаранку к Джавату. Все говорили возвышенные поздравительные слова, опрокидывали рюмки — теперь, правда, не с водкою, а с коньяком, заедая его продолговатыми, медовыми сосками громадных виноградных кистей, возлежащих в вазах, как в мраморных купальнях (культур-мультур, однако, — подумал я). Один только Джават по-прежнему молчал и ничего в вазах не отщипывал, обходясь одним только коньяком. Но, провожая каждого из высоких гостей, прибывавших строго по одному, Джават умудрялся каждому персонально сделать жест как бы тайного оплодотворения, после которого каждый из них с произнесенными шепотом словами проникновенной благодарности выходил вон с особо просветленным лицом.

Как я понял, Джават вручал премиальные за участие в победе или ее праздновании.

Приобретя уже совершенно искреннее отвращение и к водке, и к коньяку, и даже к узбекскому умопомрачительному винограду, я упросил председателя отправить меня отсыпаться, уверив его, что это никоим образом не будет противоречить полученной им установке з а н я т ь гостя. Подумав, он, всю жизнь поднимающийся в четыре утра, согласился, что в принципе сон — лучшее занятие человечества.

И я рухнул в комнатке, примыкавшей к его председательскому кабинету. А вечером, когда он меня осторожно разбудил, уговорил его общаться без водки-коньяка, на что он с удивительной легкостью согласился: оказывается, выпивка и ему обрыдла, тем более что абсолютно не брала его: скучно оставаться трезвым в без конца сменяющихся пьяных компаниях.

Он почему-то проникся доверием ко мне и наутро показал все двенадцать домов всех двенадцати своих сыновей. Целая добротная сыновья улица — в Голодной степи. В степь и уходящая. Дома, как и сыновья, тоже кряжисты, невестки, уже отороченные по периметру малой золотой ордой, отменно чернобровы и чернооки — мне тогда казалось, что целый Джаватов народ нарождается и прочно укореняется в Голодной степи. На ее же благо.

Как бы не так!

За стаканом чая, он, как ни странно, стал разговорчивее, чем за стаканом водки.

Аж две истории рассказал.

Как лауреат и почти что Герой, надумал съездить в прошлом году в Грузию. Туда, откуда его вместе с тогда еще живыми родителями и выслали в годы войны: кто же его, при таких-то сумасшедших регалиях, задержит? Всем колхозом, что сплошь состоит из турок-месхетинцев, собрали ему денег. У него бы и своих хватило. Но каждый хотел, чтобы на родные, покинутые места он посмотрел и его, соседа, глазами. Вручал деньги и тем самым как бы подтверждал, легализовал и свое скромное поручение ходоку. Джават и рванул — как далеко вперед выдвинутое коллективное телескопическое, страждущее око.

Добрался и даже дом свой нашел. Постучался, его впустили. Вошел Джават, пригнувшись, в родную притолоку, в которую вкатывался когда-то малым просяным зернышком. Огляделся, большой и чуждый: сидит за столом молодая грузинская семья. И его за стол пригласили. Сел Джават — в комнате сразу тесно стало и от мощи его, и от возраста — а сердце в горле застряло, словам ходу нету. Деньги мятые стал молча вынимать изо всех карманов: как совали ему односельчане, так он их и рассовывал, не глядя и не считая.