Георгий Пряхин - Хазарские сны

Причем имя Аллаха выведено не по-арабски и не по-русски. Скорее — по-английски.

Кто, кроме белогвардейца Гугулина, мог знать в сорок пятом английский в Николе, тем более в таком специфическом его применении?

Выходит — моя бабка, басмачка Мамура.

Мой друг писатель Хамид Исмаилов, прирожденный узбек, многие годы живущий в Лондоне, когда я после с улыбкою рассказал ему об этом, вдруг задумался.

— Ты знаешь, Мамура — редкое имя. Оно действительно было в обиходе у просвещенных и состоятельных семей. Из тех, что бывали в Мекке. Иногда его и давали вторым именем девочке, совершившей паломничество к святым местам…

Час от часу не легче!

Насчет состоятельности — это еще куда ни шло. Вряд ли в качестве басмачей ссылали совсем уж голь перекатную; чего её ссылать, она и сама катится. А вот насчет ферганского просвещения — тут у меня большие сомнения. Но есть еще одна деталь в его пользу. Против имени отца заметил такую надпись, сделанную, видимо, позже и другой, чем основной текст, рукой: «Убыл в эвакуацию с детским домом в 1942 году. Прибыл из эвакуации с детским домом в 1943-м». В шестнадцать-семнадцать лет детдомовцем, по тогдашним временам, быть уже поздно. Он мог там только работать. Сторожем? — вряд ли сторожа вместе с ребятишками отправили бы в эвакуацию. И тут вспоминаю, что баба Маня всегда упорно твердила мне:

— Учись! — твой отец учителем был…

И где б он выучился на учителя в шестнадцать-семнадцать лет?

Только дома.

Может, мой друг Хамид не так уж и льстит и моей бабке, и мне?

Слово «Мамура» нашел и в русском словаре. Только ударение стоит не там, где указывает Хамид, а на более русском, привычном месте: мамура.

«То же самое, что — к н я ж е н и к а…»

Вот вам и Мамура — еще та ягодка! Княжеского наименования: жаль, никогда не пробовал, хоть и произрастает, как сказано, в Евразии.

Антонина потихоньку вышла к гостям, я уселся на её место и долго-долго ещё вперивался и в расползавшуюся уже под одним моим взглядом амбарную книгу, и в собственноручную бабкину подпись. Чтоб односельчане особо не взволновались моим отсутствием, Антонина за перегородкою первой, чисто и звонко, затянула:

Нашу, фамильно-никольскую. Учителем в детском доме… Детдом находился там, где после войны на моей уже памяти расположили патронат для инвалидов войны. Одни инвалиды сменили других. Говорят, и после войны какое-то время, пока не отправили принудительно на восстановление шахт Донбасса, преподавал еще и в «белой школе», которую издавна звали узбекской. Видимо, в детском доме тоже полно было узбечат, переживших своих родителей, коли те мерли, как мухи…

Значит, отца, оторвав от Мамуры, отправили в Донбасс, на Д о н, погулять с киркою по тамошним штольням, а в сорок седьмом, после моего рождения, уехала и бабка.

Уехала позже сына. Почему?

Я знаю, что в сорок седьмом она приходила к матери и предлагала уехать вместе.

А дальше начинаются мои фантазии.

Приходила ли она до моего рождения или уже после?

Разумеется, мне хотелось бы, чтобы пришла после.

Вот я родился, и бабка, дождавшись, тут же и пришкандыбала. С гостинцами — пригоршней урюка, который ссыльным узбекам всё-таки изредка присылали с их солнечной родины: в комендатуре посылки сначала трясли, и сушеный урюк глухо гремел о фанерные дощечки, а потом еще и вскрывали, забирая, на пробу, добрую половину его — в общем, Никола помнит этот заморский, через Каспий, фрукт. И с банкою козьего молока, чтоб, значит, укрепить кровное родство.

И, убедившись в полном моем черноглазии, сделала матери предложение: в дальнюю дорогу. Великим шёлковым путем… Хазарской дорогою… Ведь если отец мой и в самом деле был последним и единственным её ребенком, то и я скорее всего оказывался её единственным и последним прижизненным внуком. Прижизненным изданием…

Но еще дальше начинается проза.

Если две эти женщины действительно встречались, то это была очень тяжелая встреча.

Какая мать пожелает своему сыну жену на десять-двенадцать лет старше него? Даже если не брать во внимание религиозные и национальные различия. О такой ли невестке она мечтала?

И какая женщина, будучи настолько старше своего суженого, ринется, очертя голову, на другой конец света даже не за ним самим, а за его матерью, надежды на которую еще меньше, чем на него?

Да и на меня, думаю, бабулька глядела с бо-ольшим подозрением: это дочери наши в двадцать один год уже женщины, а сыновья — еще исключительно мальчики, и столь ранние собственные сыновья их воспринимаются коварными чужими довесками. Троянскими жеребятами. Впрочем, тут, может быть, перебарщиваю: семидесятипятилетняя женщина рада уже любому первому внуку. Даже довеску.

…А если бабка и впрямь была образованной? — что ей эта русская чумичка, у которой на данный момент ни кола, ни двора, пусть даже и обобрали её когда-то так же, как и саму старуху, и которая в школе-то отучилась всего год. «Мы — не рабы, рабы — не мы…» Как бы не так!

Отучилась год, угнанная в поле, как в дополнительное рабство, но с учителем всё-таки, правды ради признать, связаться всё же сумела. Но это так, в скобках.

Они обе понимали, что будущего у их встречи нет.

Наверное, это и была их последняя встреча.

Бабка не хотела ложиться в чужую землю. Ей надо торопиться домой. Умирать — теперь она это могла сделать спокойно. Не страшно, что возлюбленный сын её вновь оказался ссыльным да ещё, раньше неё самое, под землею. Всё равно он теперь уже прочно стоял на ногах. А самое главное — всё равно она теперь уже н и ч е м помочь ему не могла. Все выжато и выжито тоже всё.

Теперь могла помочь ему, облегчить его жизнь только одним — у м е р е т ь. Чтобы не быть обузою, не путаться у него под ногами.

Но умереть должна на родине. Не может лечь здесь, даже рядом с родными, с землею сровнявшимися могилами.

Должна лечь на родине, чтобы сын её, отмотавшись со временем от всех этих Донбассов-Кузбассов, от чужой стороны, вернулся всё-таки потом на сторону нужную. Восточную. В то гнездо, откуда выгребли его жестокой и грязной рукою в тридцатом или тридцать первом. Это — адат. А что может вернуть его туда, на землю предков, где род их когда-то владел жизнью, а не влачил её, кроме могилы матери?

Дала ли моя мать хотя бы подержать меня Мамуре? Ох, надо крепко подумать.

Результат этой встречи известен.

Бабка, подержав-таки внука у совсем уже чахлой, истершейся груди — хотя женщины, способные родить в пятьдесят четыре, возраст себе назначают сами — рванула, никаких документов ни у кого не испросив, а полагаясь лишь на тщательно вшитый в бесчисленных узбекских нижних юбках старинный фамильный дублон, за тридевять земель. В Фергану — как будто бы сразу, транзитом, в рай.