Георгий Пряхин - Хазарские сны

И вот теперь, на Волге, с закрытыми глазами представлял, как двигался каган вдоль Терека и Кумы — село его тоже входило когда-то в Терскую губернию — на северо-запад, на северо-запад. Прямо через Николу. Через голубые балки, на дне которых не было ничего, кроме нежной, как прах, синевы — голова каравана уже внизу, а хвост его только взбирался на водораздел. Мимо несметных отар — овцы в полдень стоят тырлом, спрятав головы друг другу под брюхо и кажутся сплошь обезглавленными, как будто уже похоронили своего овечьего кагана… Мимо степных бездонных колодцев, в скрипучие перепончатые огромные барабаны, в вороты которых впряжены верблюды с кожаными нашлепками на глазах: чтоб не отвлекался от каторжной своей работы, не глазел по сторонам…

В июне каган достигал Саркела. Крепости, построенной по последнему слову фортификационной науки лучшими византийскими заезжими инженерами где-то в срединной излучине Дона, на границе нынешних Ростовской и Волгоградской областей. Впоследствии Советская Россия, Советский Союз так страстно хотели откреститься, отмыться от влияния глиняной Хазарии на белокаменную Киевскую Русь, что залили только что отрытые останки крепости Цимлянским морем. Торопились, несмотря на протесты группы ученых. Нужен был путь для транспортировки огромных подлодок из Сормова в Черное море и затем — в мировые океаны…

Недели на две каган поселялся здесь. Эта крепость олицетворяла для него крепость самой его державы. И каган с видимым удовольствием вносил в ее архитектуру собственноручные малые коррективы: так, разбогатев, сыновья достраивают по собственному разумению и сиюминутной моде то, что досталось им от отцов.

В Саркеле каган проводил ежегодный военный совет. Его военачальники вели себя так же, как зарубежные послы: впереди каждого двигались отары и подводы с дарами повелителю. Кагана это смутно раздражало: ему дарили то, что и так принадлежало ему — как и сами главнокомандующие. Не мог отделаться от мысли, что дарят не столько отобранное у других, сколько украденное у него самого. В дарителях у кагана недостачи не было: двор кишел пройдошистым народом, готовым кормить кагана, как орла, с кончика ножа, чтобы позже, чем черт не шутит, отведать, с ножа, его же сердца. И воякам не стоило бы состязаться с этим народцем: у них, вояк, другая профессия.

В государстве, подмечал самодержец, обозначилось ожирение внутренних органов — в прямом и переносном смысле. Всё самое внутреннее группируется всегда вокруг казны. Жирели, пухли, как на дрожжах, и те, кто призван был следить за ее наполнением, и тем более те, кто отслеживал расходную часть.

Материальное благополучие каганата зиждилось на таможенных сборах, поскольку другого такого безопасного и кратчайшего перекрестка между двумя частями света больше не было, а также на рыбьем промысле. Жидким же золотом его был рыбий клей, который Хазарский каганат во всё увеличивавшихся количествах поставлял во все концы света. Этим клеем, варившимся из хрящей и чешуи осетровых рыб — клееварни отравляли воздух в Итиле и были выдворены за пределы Белого Города, хотя Белый Город, Хазаран, и существовал, роскошествовал в первую очередь благодаря их зловонному трудолюбию: роскошь, как известно, не только зловонием испражняется, но им же, увы, и зачинается — клеем этим отвратным можно было клеить железо. Аналогов ему в мире не было. И секрет его знали и, как зеницу ока, хранили три молчаливых стороны: Волга-матушка, сама несчастная волжская рыба, да еще более несчастный хазарин-клеевар. Полуголый, задыхающийся в ежедневной своей вонючей парилке, к сорока годам имеющий астму и полную алкогольную зависимость — чем же еще изгонять изнутри шайтана, как шайтаном же? — он выдавал на-гора миллионы и миллионы баррелей, но самому ему это жидкое золото по усам текло да в рот кто ж ему, вчерашнему гегемону, в рот позволит? Дай им воли, кагановы сатрапы зашили бы ему не только рот, но и зад на всякий случай тоже.

Рот зашить, чтоб не проболтался, а зад — кто же этого не знает? — для повышения производительности труда.

Самый поверхностный секрет хазарских клееваров, многие из которых оставались бобылями, поскольку смолоду, зажав точеные носики, от них отворачивались девушки, а к зрелости они сами уже отворачивались от женского полу в самогонную сторону, секрет этот знал, обонял весь Итиль: рыба должна быть уже с гнильцой. Чтобы мясо отслаивалось.

Ну и запах — для крепости?

Может, запах — и клеил? Мужчину и женщину вон — а что может быть более разнородным? — тоже ведь исключительно запах и с к л е и в а е т.

Военачальники тоже оказались склонны к ожирению. Из грязи в князи: нередко из вчерашних же если не солдат или подпасков, то из занюханного войскового тягла, они как-то враз вывалились в первостатейных воротил. Тяготы службы даже на внешнем облике пагубно отражаются: ряшки трещат, и едва не каждый поперек себя шире. Дары их тяжеловесные каган, легкий на ногу и тяжелый на руку, принимал с едва скрытым презрением: не жемчуга бы им, не бабские вожделения бы дарить своему Верховному, а з е м л и. Новых земель же давненько не было у кагановых ног.

Любопытное дело, побед нет, а военачальники жируют: поместья, закладываемые предусмотрительно подальше от кагановых глаз, на перифериях империи, где они чаще всего единолично представляют и кагана, и Господа Бога, уже соперничают, по слухам, с его дворцами. Может, потому и жиреют, что побед — нету?

Кагановы утраты, над которыми и размышляет он все чаще и всё бессоннее, для них, выходит, оборачиваются приобретениями?

Военный совет заканчивался пиром. Пировали всякий раз, как после большой победы. Каган на ухо велел своему первому визирю довести пьянку до конца — чтоб никто, кроме охраны, следом не увязался, — а сам встал и через потайную дверь вышел вон. Вокруг собственно крепости, которую в самом деле никаким наскоком не взять, была обнесенная одним только тыном жилая зона. Здесь, в землянках со слюдяными оконцами и с прирезанными к хаткам крохотными делянками с разнообразной съедобной зеленью, проживали семьи самих крепостных сидельцев. Дальше, за воротами, уже совершенно ничем не огражденные, шли просто огороды. То здесь, то там виднелись мазанки, времянки, а то и просто камышовые шалаши: народ, не боясь набегов или начальственного гнева, прибивался к крепости, поскольку возле нее, как возле разлёгшейся в заливной излучине громадной белоснежной коровы, легче прокормиться-пропитаться.

Каган в сопровождении трех десятков конников выехал шагом за главные кованые крепостные ворота и на пляшущем своем лебедином арабе, подарке византийского императора, высоко ценившего санитарные функции Хазарии в сношениях Константинополя с Востоком и с вечно то льстиво ищущим защиты, то нагло задирающимся Кавказом, двинулся в сторону пойменных лугов.