Георгий Пряхин - Хазарские сны

— Ты моя самая вкусная булка, — шептал в отзывчивый голосничок. — Но я тебя никогда не продам!

Как бы не так: именно ее-то и продал первой — дорога во дворец ей, чужачке, была изначально заказана.

— Тебя же убьют! — было первое, что воскликнула девчонка, когда узнала, почему он вынужден с нею так спешно распроститься. Слова брызнули у нее вместе со слезами и даже раньше слез.

— Тебя же убьют!

И обхватила голову его иссиня-черноволосую, как будто бы уже отрубленную — он сам похолодел от этих слов. Мысль эта очевидная как-то не приходила ему, взвинченному, в эти три часа, пролетевшие с момента тайной — его, как простого хлебопека, каковым он и был три часа назад на самом деле, провели привычным, через кухню, хозяйственным ходом, — с момента встречи со старейшинами.

Уже три часа по пятам его ходят вооруженные соглядатаи, а еще через час тихой русской семьи во многонациональном Итиле уже не будет, о чем завтрашнего кагана безжалостно оповестят через час же, не позже; чтоб никаких лишних, романтических поползновений не случилось.

Хорошо становиться каганом лет в пятьдесят и плохо в девятнадцать, — об этом, как и о некоем опасном анабиозе, в который впадает каганат, также все чаще задумывается каган в свои бессонные и одинокие, даже когда рядом лежит, боясь сомкнуть глаза, очередная юная наяда, ночи.

Куда увезли его неродившегося сына, первенца: на Север или на тот свет? — этого каган тоже никогда уже не узнает…

Разумеется, русский знал о сорока пяти годах. Хотя мог бы и вставить слово в том смысле, что обстоятельства иногда и не позволяют дождаться означенного срока — тем важнее не дожидаться его сложа руки, а брать ход событий в собственные вожжи. Но он сказал другое.

— Ты можешь стать вечным, бессмертным, ежели примешь верное решение, — произнес славянин, по-прежнему не отводя взгляда от кагановых тяжелых глаз, не привыкших встречать ответные взоры.

— Не говори глупостей, дед! — оборвал его каган, хотя между ними было не больше десяти лет. — Солнце и то невечно.

— Как знаешь, — потупил взор странник.

Его тогда вывели, и каган велел отпустить старого на все четыре стороны. Из которых тот, оказывается, не избрал ни одну, осел со своим огородом под стенами крепости.

Военачальники пожали плечами: чудит каган, явного шпиона пощадил. Змею пригревает.

…Каган пустил араба вскачь, и охрана враз ожила и повеселела: за его спиною раздалось удалое гиканье, чинный строй развалился, кони выложились в струну, стремясь не отстать от каганова белокрылого жеребца, и уж тем более не дать обойти себя своим же однокорытникам; кто-то пустил с рукавицы предусмотрительно захваченного заранее кречета, он по восходящей стремительно вонзился в небо, увлекая за собой вперед и тоже как бы вверх, ввысь всю проснувшуюся, разом взбесившуюся нарядную кавалькаду.

Если загробный мир и впрямь существует и, опрокинувшись в него после земной юдоли, мы в самом деле приобретаем возможности встретиться там с ушедшими ранее самыми близкими людьми, то репетиция такой волшебной встречи у Сергея уже была. И произошла она как раз в Благодарном, в местечке с совершенно земным, не потусторонним наименованием. После вмешательства крепко пожилого и маленького, словно и сам он подъеден долгим служением в чужих руках, районного хирурга Сергей с наглухо и многослойно перебинтованной головой, сразу распухшей и даже, возможно, и поумневшей в полтора-два раза, привезен был — кажется, на том самом «козлике» — домой. Конечно, на «козлике» — шофер его перепуган больше Сергея, он и в больницу его домчал, и доставил потом туда же из дома и праздничных, только что с демонстрации, дядьку с теткою, и те, перепуганные, притихшие, сидели, дожидались Сергея с того света, извлекаемого, выковыриваемого оттуда, как личинка перочинным ножичком, неторопливым и сухеньким деревенским эскулапом. И довез их потом, через несколько часов, всех троих домой. Новоизвлеченного, с туго спеленутой головой — лишь два уголька, в которых уже созрело по слезе, вытаяли на белом — тетка и дядька, как важного свидетеля (откуда вернулся!) посадили между собой.

Ехали медленно, торжественно. Все, кроме Сергея, чувствовали себя виноватыми. А виновнее всех — «козлик»: он, как наиболее нашкодивший, вообще двигался ощупью, робко замирая перед каждой ямою и каждым пешеходом, которые по случаю Первомая шлялись по проезжей части как ни попадя, некоторые, подражая «козлику», так уже и на четвереньках.

В доме тетка уложила мальчонку в отдельной комнате на парадную белоснежную постель. У Сергея сами собой слипались глаза. Слезы были сродни тем, какими плачут по весне почки на здешних акациях. Но он слышал, как в другой комнате вполголоса переговаривались дядька с шофером: вызывать милицию или не вызывать? Дядька и сам к тому времени закончил школу автомеханизации и был не только трактористом-комбайнером, но и шофером тоже. Ему и племянника жалко, но и своего же собрата тоже. Голова — это ж как куриное яйцо: однажды трахнувши, целкость ей уже не вернешь, так и жить теперь племяшу с посвистом в кумполе, а мужику можно поломать всю оставшуюся жизнь.

— Повреждения на машине имеются? — по-прежнему вполголоса, но строго, уже почти как завгар, а то и как сам автоинспектор, спросил дядька.

— В каком смысле? — встревожился шофер.

— В таком: приедешь в гараж, а на капоте или радиаторе вмятина. Где получил? — спросят.

— Да что вы, Сергей Владимирович, ничего нету, — взмолился собеседник заметно дрогнувшим голосом: железо-то железо, а все-таки роднее, чем чужая голова — своей поплатиться можно.

— Ну тогда, пожалуй, обойдемся без милиции, — подытожил дядька Сергей.

Вздох громадного облегчения докатился через стену и до Серегиных ушей. Сергей и сам обрадовался, что его стриженая башкенция не причинила какого-либо урона цельнометаллическому «козлу», броневику сельскохозяйственных дорог, и того не надо везти к хирургу.

Козлиный шофер куда-то исчез, но через полчаса заявился вновь: к Сергею в теткиных руках приплыла трехлитровая банка абрикосового сока.

Что приплыло или, точнее, осело в соседней комнатке, неясно, однако голоса двух собеседников в ней почему-то становились все громче и местами даже жизнерадостней. А в возникающие иногда недлинные паузы вплеталось деликатное побулькивание: видимо, два выпускника одной районной школы автомеханизации вышли в парный продолжительный заезд.

Наверное, мать вызвали телеграммой.

Наверное, прочитала телеграмму ей, неграмотной, сама почтальонка, и мать побелела, как будто получила уже похоронку.

Как она, никогда никуда дальше Буденновска не ездившая, добиралась до Благодарного, оставив дома двухлетнего мальчонку? Как нашла братнин дом? Как вообще нашла в себе силы — ехать? Трястись на попутных или в «пассажирке», жестяной колымаге пятидесятых — в этих автобусах не было крыши, и ветер, дождь, снег безбилетно путешествовали в них наряду с «обилеченными» прилежными пассажирами. Трястись, тащиться, а не лететь, устремляясь несовершенным телом за крылатой душой?