Георгий Пряхин - Хазарские сны

Звезды бесшумно, как загадочные погорелицы, вселялись в Николу и безраздельно царствовали здесь до утра.

И все любили смотреть на них, пока у всех, как и у Якова Тимофеевича, который руководил дизельной спаркой исходя исключительно из своих персональных представлений о времени и целесообразности, не слипались глаза.

У женщин они слипались позже, чем у мужчин, поскольку вечерних забот у них больше, чем у их мужей, и они, торопясь, дорожили каждой минутой скупо отпущенного, отцеженного им Яковом Тимофеевичем вечернего, взаймы, дня. Мужья чаще всего и не успевали дождаться их в супружеских взбитых перинах, засыпали, вздымая храпом камышовые крыши, и все свои предписанные Богом мужские повинности в меру сил и таланта исполняли под утро — под утро с ними и справиться почему-то легче — и трудолюбивый, почти тележный скрип панцирных сеток и рассохшихся дедовых топчанов в удивительно синхронном сочетании с тяжелыми, как коровье мычание, женскими застенчивыми вздохами возносила, вплетала Никола во всеобщую песнь встречи нового дня.

Как это чаще всего и бывает в рабочих предместьях или просто в местах, где работа с природою испокон веку идут рука об руку, сама жизнь зачиналась в Николе одновременно с зачатьем, смутным и ненадежным, дня.

Предутренние дети — и сыновья, и пасынки Николы.

Все смотрели в Николе на звезды — по своевольной отмашке Якова Тимофеевича, вырубавшего свои дизели, когда ему заблагорассудится. И все видели звезды. Роящиеся, лоснящиеся, как мучные черви, во тьме, которой ночь укутывала, пеленала Николу, словно заботливая мать своего неблагополучного первенца: поэтому звезды к Николе гораздо ближе, чем Казбек или Эльбрус. И на крышу влезать не надо. Все перед сном, выдворенные из хат недосягаемым Яковом Тимофеевичем, хотя бы на минуту выходили во двор и, разинув рты в сладкой зевоте, смотрели на звезды.

Мужское население в этом возвышенном положении умудрялось еще и малую нужду, сообразуясь с картою звездного неба, медлительно, очерчивая созвездия, справлять.

Сергей же задирал голову, в том числе и параллельно с малой, даже крошечной, по возрасту, нуждой, и видел сияющие города, величественно, как бессмертные свитки, разворачиваемые кем-то над Землей. И не просто видел — он делал шаг, и сам оказывался в них. Бродил по этим словно выставленным напоказ чертогам, пролетал озаренными широкими улицами, сквозил под сводами фосфоресцирующих от заключенного в темной листве их солнца и света волшебными садами и парками. Все было в этих гигантских, один в другой переливающихся городах. В них только не было ни одной живой души. Либо в них жили бесплотные невидимки, либо Господь, создавая их, живые души не брал в расчет. А может, просто приготовил эти сверкающие казематы для неких любезных его сердцу переселенцев да, по старости, и позабыл о них.

Шаг в звездное небо Сергей делал совершенно легко: как будто с родного порога на землю или с земли на родимый порог. Утром мать будит его, трясет, ласковым смехом брызжет в лицо, а он все никак не может вернуться.

Когда же перебрался он, молча, как приговоренный, влекомый твердой дядькиной рукою, далеко-далеко от матери, от родной крыши и знакомых звезд, болезнь эта обострилась в нем до предела. Он даже слышал, как дядька Сергей хрипло шептался в ночи со своей женой, советовался, учитывая ее успешно проходившее в тот момент обучение на курсах медицинских сестер:

— Может, в дурдоме его показать? Совсем плохой…

На что тетка вполне резонно отвечала:

— Домой вези его. Назад…

Вот что значит отличница медицинских курсов при военкомате: в корень зрила!

Но дядька, неуч, только трудно чесал загривок:

— Как же я повезу? — такого. Скажет, загубили парня, околдовали…

Понятное дело: с пробитой головою привезти куда резоннее, чем с целой, но дурковатой.

Дядька тогда еще только собирался строиться, а жил пока в маленькой саманной хатке, подлежавшей сносу и доставшейся ему вместе с женой, что была постарше него, прозевавшего причитавшихся ему невест за годы доблестного сиденья на Курилах, и ее дочерью отличницей Ниной: тетка старше его на целый брак. В сенях этой хатки ставили на ночь старое оцинкованное ведро, и в течение ночи оно пело разными голосами. Бурно, с глубоким контрабасным рокотом — это когда к нему пробирался, наталкиваяся в темноте на стулья и чертыхаясь вполголоса, дядька Сергей. Если накануне он прибывал с работы вмазамши, то эти зигзагообразные, запинающиеся, в том числе и в оглушительном звуковом сопровождении, рейды повторялись за ночь неоднократно. И ведро тогда казалось выкованным из меди, приобретало талант духовой трубы и выдувало стон особенной густоты и звучности, завершавшийся, через паузу, всякий раз еще и аппетитным, вперемешку с икотою, бульканьем: ведро с холодной колодезной водою стояло на табуретке все в тех же низеньких сенях, и дядька иной раз пренебрегал приписанной к цибарке железной солдатской кружкой и, задрав ведро, пил, запалившийся, прямо через край — трубы горели. Те, которые не из меди.

Если из сеней доносилось деликатное, как будто корову ласково доят, размеренное шипенье, то это означало, что туда по малой нужде неслышно проникла тетка. Если же ведро издавало несоразмерное ему мышиное попискивание, стало быть, над ним, не выдержав до утра, устроилась, несмотря на паническую боязнь темноты, отличница.

И только Серегиным голосом ведро по ночам петь никак не хотело.

Его с вечера наставляли, усовещали, проводили с ним репетиции — на репетициях эффект достигался вполне отчетливый — укладывали спать в чистую постель, стоявшую в средней комнатке как раз на пути к ведру, по каковой причине дядька Сергей иногда, возвращаясь после особо звучного отлива, присаживался на край ее и, обращаясь к невидимому, прочно отсутствующему тёзке своему, говорил:

— Ну, Серега, мы с тобой сегодня того… С перегрузом…

…И наутро — все тот же позор.

Сергей просыпался в собственной теплой лужице. Тетке вновь приходилось вывешивать на просушку тюфяк, на котором, как на географической карте, уже отчетливо прорисовалась желтая, засушливая, несмотря на ежедневные поливы, Африка, замачивать в тазу постельное белье. Отличница хихикала и зажимала пальчиками точеный носик. Сергей же стоял как в воду опущенный: опять!

Собственно, просыпался он сразу же после происшествия, в тот же миг, как по всему телу разливалось подозрительное блаженство — не может быть таких удовольствий без последствий. Просыпался и с содроганием замирал: опять? И этот мгновенный переход от полной, блаженной расслабленности к паническому стыду и страху и вызывал в нем судорогу, пробегавшую безжалостно по всему только что совершенно счастливому тельцу.