Георгий Пряхин - Хазарские сны

— Иди домой. Пора.

Они решили, что Сергей прибился к ним с хутора, который виднелся в полукилометре от облюбованного бригадою места затонения.

Сергей, освещая дорогу себе увесистым, животрепещущим, надраенного столового серебра, судаком, которого нес перед собою, как лампу, обеими руками, появился в дядькином доме под утро, когда родичи его, включая Нину-отличницу, уже обегали все село и дядька уже, вынув почему-то из тумбочки военный билет, собрался было в милицию, куда его еще со времен николо-александровской ссыльной комендатуры и налыгачем было не затянуть.

Когда Сергей с незабвенным, честно заработанным судаком в руках прошествовал в горницу, дядька снял было офицерский, не по чину, кожаный ремень (видимо, со старшиною батареи был вась-вась), которым уже подпоясался, для вящей убедительности, собираясь в милицию, но тетя Катя, отличница медицинских курсов при райвоенкомате, с черными, заплаканными глазами, сказала ему:

— Дурак!

И крепко прижала Сергея вместе с присмиревшим наконец судаком к своему животу, который так хотел выносить ребеночка от дядьки Сергея, да почему-то у него не вынашивалось. И гладила черные, речным илом схваченные вихры его и целовала в макушку.

— Сыночек! — вновь послышалось Сергею.

Дядька Сергей по-своему пытался бороться с одолевшим племянника безволием и слабоумием — верилось ему, временным — и немало преуспел в этом.

Осень стояла долгая и теплая, даже жаркая.

— Хорошо, — сказал однажды дядька Сергей, — если так рвешься к воде, поехали.

И взял его с собою на рыбалку. Собравшись, они спозаранку вышли на грейдер, по которому и привезли когда-то Сергея и который пролегал вдоль Сухой Буйволы либо вниз по течению, если ехать к Буденновску, либо вверх, если двигаться в обратном направлении. И довольно долго ехали по нему на попутке, можно сказать, в направлении Серегиного села. Вышли намного дальше того места, куда в прошлый раз самостоятельно добрался Сергей. Чуть спустились с грейдера, и у Сергея замерло сердце: широкая водная гладь спокойно расстилалась перед ним в окаймлении вызревших камышей. Но дядька поторопился разочаровать:

— Сотниковское водохранилище, — сказал он, удерживая в одной руке их нехитрый рыболовецко-походный скарб, а в другой руку самого Сергея, как будто племянник мог от него сбежать, ринуться с разбегу в синеву, возникшую перед ними.

А-а-а… Не Большая Река. Так, промежуточная величина. Вот, оказывается, куда и несла Сухая свои жалкие, вдовьи, почти что сухие воды. Забегая вперед, можно предположить, что именно сюда и приплыл бы Сергей, если бы «козлик» на мосту оказался шибче и бодливее и Сергей после встречи с ним отлетел бы не к перилам моста, а вылетел бы за них и свалился в речку.

Они прошли к дамбе, перегораживавшей Сухую Буйволу — благодаря ей, широкой, навырост, и образовалось столь обширное водохранилище. В подножии глиняной утрамбованной дамбы имелась железная труба, через которую уходил избыток долго, годами набиравшейся воды, так что дальнейший свой путь река начинала уже не с гор и не из родников, а как заурядная водопроводная разводка. Ей в таком виде предстояло добежать, обмирая в камышах и осоте, до озера Буйвола — речушка плевая, а сколько наименований оставила на Хазарском дне! — там, опять же сквозь дамбу, теперь уже бетонную, избыточными же каплями попасть в сточную канаву, впадающую в Куму, что некогда и была, наверное, естественным, до перегородок, руслом Сухой Буйволы, а после, растворившись в Куме без остатка, пытаться достичь, присовокупив Подманок и Маныч, уже Каспия. Если повезет с погодою.

Есть древний военный, святой город Кум. И названье реки, что наверняка даже старше города, и имя святого города наверняка имеет тюркский корень: «и с т и н а». впрочем, любая истина и сама по себе теперь, как река…

А манящие, призрачно-призывные названия остатков горько-соленого моря: Маныч, Подманок… Белые, теплые, молочные реки Предкавказья…

У дамбы сторожка, в которой дядьку Сергея встретил дед с деревянным протезом вместо правой ноги: если левой он ставил запятые, то правой исключительно твердые точки. Они поздоровались как друзья, как друзья распили первую из прихваченных дядькой Сергеем бутылочку. Старик снабдил их лодкою, и два Сергея, большой и крохотный, отчалили с удочками от берега. Остановились на самой середине водохранилища. Ощущение такое, будто они увязли, замерли, как в меду, на его макушке — куда ни глянь, полого и совершенно недвижно опускалась к дальним берегам вода, отражавшая и черную старую лодку, и их с дядькою, большого и маленького, и ясное, по- утреннему младенческое небесное глазное дно, и прочерки удочек с тонкими, пронзительными взглядами, пристально устремленными куда-то в недоступную для человеческого взора глубину.

Рыбалка выдалась удачной. Они разделись догола, уложив одежки на носовую переборку, чтоб ее не промочила насквозь вскидывающаяся на дне, где по щиколотку стояла вода, рыба — по мере того, как на удочки попадались все более крупные особи, мелочь дядька щедро возвращал за борт. Сергей Владимирович выпили еще рюмочку под малосольный огурец, Сергей Владимирович мелкий же без особого принуждения навернул теткин полновесный трехслойный бутерброд.

— Ты плавать умеешь? — спросил, блестя на солнце, что встало уже над водою в полный рост, голубыми-голубыми, уже почти морскими глазами.

— Не-а…

— Сейчас научим.

Сгреб Сергея в охапку и швырнул, как царевну, за борт. А сам минуты три еще стоял, подбоченившись и наблюдая, как окончательно обезумевший со страху племяш колотится, погружаясь неуклонно на дно — словно бы взамен тому, что коварно выдернуто, выхвачено, как вкусная деталь, моментальными взорами бамбуковых удочек.

К моменту, когда дядька, тяжко побалансировав на корме, рухнул-таки в воду, выплеснув вместе с водопадом обратного хода и пару-тройку лещей, Сергей действительно поплыл. Паническое барахтанье и впрямь завершилось всплытием. Они встретились с дядькою глазами, выпученными, как у двух поющих жаб. Синим и черным. Небесным, хотя и меленьким, и земным — тоже не сказать, чтобы очень большим. И вместе расхохотались. Сергей не держал на дядьку никакого зла: с тех пор, с того октябрьского погожего денечка он и поплыл.

Дядька хотел приучить его к мужеству и мужским забавам, выдернуть, как соменка, из облюбованной глубины, и опять не получилось. Сорвался.

Учительница тоже махнула на него рукой, ставила попеременно то двойки, то тройки: все равно, мол, на второй год останется. В классе никто не хотел с ним сидеть — это же все равно, что сидеть за одной партой с истуканом: он даже на переменке не выходил в коридор, где кипела куда более интересная, чем на уроках, жизнь. Пень-колода. И только одна девочка после уроков протянула ему, как слепому, руку и сказала: